Пока дышу... - [36]

За столом президиума Борис Васильевич оказался рядом с Кулагиным. В зале, в первом ряду, сидел Горохов с отсутствующим, хмурым лицом. Борис Васильевич с ехидцей подумал, что, наверно, Кулагин вытащил сюда своего ординатора опять-таки ради «галочки». Вот, дескать, какие у меня активные молодые врачи! Сам Горохов добровольно вряд ли бы сюда пошел. Архипов знал его, с уважением к нему относился и считал серьезным хирургом уже тогда, когда Горохов только еще учился.

Кулагин и за столом держался свободно, в зал глядел открыто, с приветливой улыбкой.

— Начнем, Борис Васильевич? — любезно обратился он к Архипову.

Подтягивая галстук, Борис Васильевич вышел к трибуне.

Начал он, как всегда, словно бы с середины, без всяких там преамбул и обращений:

— Многие из вас читали «Записки врача» Вересаева. Читавшие должны помнить, с какой остротой он ставил вопросы медицины вообще и врачебной этики и тайны в частности. Потеряли ли свою остроту эти проблемы сейчас, в условиях морального кодекса нового общества? Существуют ли они у нас? Вот, товарищи, о чем мы сегодня поговорим. Понятное дело, выступающие не должны называть фамилий своих коллег, больных, наименований клиник, больниц и тому подобное.

Борис Васильевич сказал и сел, но не на свое место, рядом с Кулагиным, а с краешку стола, на пустой стул. Получилось не очень-то красиво, но в президиуме Кулагин с первой минуты стал переговариваться с ректором о слухах насчет НИИ, и Архипова неизбежно вовлекли бы в эту беседу, а ему хотелось помолчать. «Так что же, — думал он, — брать или не брать к себе этого Скворцова? Вроде бы можно парня устроить, но что-то неприятное в нем все же есть. И не то, что папа может его обеспечить, хотя исходить из этого взрослому человеку не следовало бы. В общем, все, пожалуй, зависит от него: если есть искра божья и может выйти из него настоящий хирург, неплохо, что смолоду на него не будет ежечасно давить злая необходимость зашибить копейку. Что ни говори, а творческие возможности это иной раз очень даже сковывает…»

— Простите, профессор, о какой врачебной тайне вы говорите? Ведь ее вообще не существует! — раздался густой бас с верхней скамьи, и Архипов оторвался от своих мыслей.

Обладателем баса был аспирант Чикарьков.

Посмотрел на аспиранта и Горохов и тотчас узнал в нем парня, который на обходах у Сергея Сергеевича уж особенно суетился, хотел понравиться.

— Сама основа для существования врачебной тайны исчезла раз и навсегда, — продолжал Чикарьков, обращаясь более к столу президиума, нежели к залу, и более к Кулагину, нежели ко всем остальным, кто сидел за столом.

«Точно! Опять хочет понравиться!» — неприязненно подумал Горохов и больше уже не слушал аспиранта. На диспут он пришел действительно по настоятельному совету, вернее, даже по просьбе Кулагина.

«Мне же, в конце концов, неудобно, что мои врачи не интересуются общественной жизнью института, — сказал Сергей Сергеевич Горохову. — Меня же за вас ректор упреками наказует. Тамара Савельевна, как секретарь партбюро, будет, она вообще нагрузок немало имеет, а вы, беспартийная душа, неужели не можете хоть раз показаться?»

Прикажи он — Горохов бы, пожалуй, не пошел, а так — стало неудобно. Что же касается Тамары…

После того странного, — ох, мало сказать странного! — вечера они не виделись наедине, и оба понимали, что избегают этих встреч. Стыдно сказать, но, увидев ее однажды в конце коридора. Горохов, как мальчишка, забежал в первую попавшуюся палату, да еще в женскую, да еще в ту минуту, когда санитарка какой-то больной клизму ставила. В то же время встретиться с Тамарой ему хотелось, скорее всего, для того, чтобы убедиться, что ничего, в сущности, не случилось и дружба их не рухнула из-за той нелепой истории. Разве он виноват? Разве хотел он обидеть ее, или пренебречь ею, или злоупотребить ее доверием? Впрочем, Федор Григорьевич, отчетливо отдавая себе отчет в том, чего он не намерен был делать, не особенно ясно представлял себе, почему так оскорблена была она, почему ушла одна, среди ночи, не разрешив даже проводить себя? Видит бог, он желал ей только лучшего! Те отношения не могли бы продержаться между ними долго, потому что она была нужна ему совсем в ином качестве. А после разрыва вообще бы ничего не осталось: ни дружбы, ни взаимной человеческой привязанности — ничего! Он потерял бы ее окончательно. А этого ему не хотелось.

Горохова тянуло встретиться с Тамарой, он представлял себе, как они посмотрят друг другу в глаза и как она скажет своим спокойным, ровным голосом: «Помилуйте, Федор Григорьевич, — скажет она, — ну, о чем вы? Я, например, с удовольствием вспоминаю тот вечер!»

Конечно, это было бы ложью, но ложью во благо, потому что с него разом свалилось бы нелепое чувство вины, жизнь вбилась бы в свою нормальную колею. Да, он мечтал именно о такой встрече, но избегал Тамары, понимая, что все может быть совсем по-иному.

Сидя на этом дурацком диспуте, Горохов время от времени оглядывался, не пришла ли она, но вот уже Архипов, такой нескладный, в каком-то старомодном костюме с манжетами на брюках, уселся с края стола, вот уже Чикарьков вперся на трибуну, а ее все не было. Значит, не придет. Она никогда не опаздывает.