Пока дышу... - [35]

— Именно поэтому, может быть, не мешало бы и платить им побольше и условия создать получше? — осторожно заметил Скворцов.

— Конечно, не мешало бы, да, наверное, непросто это. Я, когда подсчитал, сам в ужас пришел — такая нелепица получается! Вот дочь моя экономистом будет, объяснит когда-нибудь, только долго ждать, — выдохнул Борис Васильевич и вдруг заулыбался. Очень приятно было лишний раз вспомнить, что Леночка уже в институте, уже, как говорится, на рельсах, хотя смешно всерьез надеяться, что она ему когда-то сможет объяснить непонятное. А ведь должна бы смочь!

Впрочем, что же все-таки за душой у этого Скворцова, кроме обеспеченных папы и мамы? Может, лучше было ту диафрагмальную грыжу и не вспоминать?

Архипов посмотрел на часы.

— Профессор, вы не на диспут? — спросил Скворцов. — Я видел объявление. Разрешите и мне пойти?

Это Архипову понравилось.

— Идите, — сказал он. — Там вход свободный. А о деле мы с вами еще поговорим.

Диспут о врачебной этике и тайне был назначен на семь часов вечера в третьей аудитории. Приглашались все желающие. Собирался быть и профессор Кулагин, с которым Архипов, по чести сказать, встречаться не особенно любил. Неверно было бы считать, что между ними пробежала черная кошка, — никто не пробегал. И даже каких-либо крупных схваток по конкретным поводам не случалось. И фронтовое прошлое было у обоих, хотя, конечно, очень разное, и в годы войны они не встречались. Но какая-то устоявшаяся антипатия была, оба чувствовали это и относились друг к другу, во всяком случае, настороженно.

Борис Васильевич не принадлежал к числу людей, способных на полную откровенность даже с самим собой, не верил, что такие люди вообще существуют. Кто знает, может, в первую же встречу Кулагин не понравился ему какой-то своей врожденной барственностью, уверенностью движений и речи. Архипову — рабочему сыну — и язык и манеры пришлось вырабатывать и отшлифовывать, а Кулагину все от папы с мамой досталось. Так не социальная ли это зависть к существу другого детства, другого происхождения, другой породы? Ох, неистребимое это чувство!

Но с другой стороны, разве не был Борис Васильевич по-настоящему близок с академиком Сабанеевым, уж таким дворянином, что хоть в князья, хоть в графья, как любил шутить Архипов. Да Сабанеев, кажется, и был в родстве с какими-то там графами. А ведь дружили они тесно. Сабанеев был много старше Архипова, и Борис Васильевич нередко с тяжелой тревогой подумывал, что трудно ему будет перенести уход друга к праотцам, если тот соберется к ним раньше его самого.

Или, может, зародилась неприязнь к Кулагину с той давней встречи, одной из первых, когда Сергей Сергеевич с насмешливым недоверием слушал пылкие и восторженные излияния Архипова по поводу одного одаренного дипломанта?

«Борис Васильевич, скажите, бога ради, этот молодой гений действительно стоит похвал?» — сделав ударение на слове «действительно» и даже не пытаясь скрыть иронии, спросил тогда Кулагин.

Борис Васильевич оторопел: уж не подумал ли профессор Кулагин, что он, Архипов, необъективно, из каких-либо личных соображений, завышает, так сказать, характеристику своему дипломанту?

Время было тогда тяжкое, такой блат воцарился, столько взяток в воздухе шелестело, что в пору экзаменов иные руководители высших учебных заведений без «понятых» в кабинеты не входили, без свидетелей разговоров с абитуриентскими папами-мамами не вели.

Кто знает, это ли имел в виду Кулагин, но неприязнь и обида у Архипова остались, а скрывать свои симпатии и антипатии он не умел, да и не очень хотел.

Наверно, осталось что-то и у Кулагина. Так или иначе, но при встречах они держались друг с другом — как в подобных случаях бывает — подчеркнуто корректно, но отчужденно.

Именно потому, что на диспуте будет Кулагин, Борис Васильевич с утра принарядился. Принарядиться в его понимании значило надеть выутюженный костюм и рубаху с жестким воротником. В обычные дни профессор одевался довольно небрежно, но сам этого не замечал.

На диспут он шел неохотно, ибо вообще считал все «праздники говорения» пустым занятием. Производственные совещания — дело другое, там можно и для себя что-то почерпнуть, и с другим поделиться. Неверным, точнее, сомнительным казался ему и самый подход к вопросу. Ну можно ли, к примеру, представить себе диспут о том, как строить ракеты, с участием не специалистов, а всех желающих? Вряд ли. А на врачебные темы не только всякий считает возможным рассуждать, но и врач, похоже, обязан рассуждать со всяким.

«И все-таки, — думал Борис Васильевич, — придется идти, и открывать, и слушать… А куда бы лучше в кои веки пораньше вернуться домой! Леночка небось учебниками обложилась, тайны экономики постигает, — скоро сессия. Кажется, гонор первокурсника начинает с нее сходить. Зарывается поглубже, а чем глубже зарываешься, тем сложнее все кажется, это уж всегда и во всем».

Когда он вошел в третью аудиторию, зал был переполнен, и главным образом молодежью, очевидно, теми самыми первокурсниками, с которых постепенно сходит гонор.

Борис Васильевич не придал особого значения тесноте в аудитории. Тема-то диспута такая, от которой иные пикантных подробностей ждут. С третьего, с четвертого курсов уже не с такой охотой на подобные говорильни ходят и правильно делают, потому что «мероприятия» эти если кому и нужны, то месткому, для «галочки».