Пока дышу... - [140]

Он хочет крикнуть, чтобы люди знали, как страшно врачу присутствовать на вскрытии человека, которого он хотел спасти. Даже самого опытного и способного хирурга в этот момент может оставить мужество, потому что именно в этот момент врач — самый одинокий человек на земле.

Если бы он видел свою ошибку — разве он скрыл бы ее? Нет. Он помнит, что говорил Пирогов. Добросовестный человек всегда должен иметь внутреннюю потребность обнародовать возможно скорее свои ошибки, чтобы предупредить других. Так, кажется, он говорил?

«Но не было, не было ошибки! — хочется крикнуть ему. — Я же обстоятельно записал абсолютные показания к операции: упорство болезни, опасность возникновения аневризмы. Я и план записал. Какое же это грубое экспериментирование?»

Он хочет крикнуть все это, но не может — странная тяжесть навалилась на него, а вокруг все кричат, и голоса сливаются сначала в шум, потом в оглушительный звон, непрерывный и невыносимо пронзительный.

Горохов проснулся весь в поту. Дверной звонок звонил резко и беспрерывно.

Он крепко протер кулаками глаза, глянул в окно — было уже утро.

«Только бы не мама», — подумал он, идя в прихожую.

За дверью стояла Леночка, дочь профессора Архипова.

— Вы извините меня, — равнодушно сказал он, приглашая ее жестом зайти. — Я не совсем здоров.

Леночка прошла в комнату быстрым, энергичным шагом, заметила диван без постели, стол, заваленный книгами.

— Папа послал вам две телеграммы, — сказала она с укором, — но обе они вернулись. И он звонил вам без конца…

— Я нездоров немного, — повторил Горохов.

Он стоял перед Леночкой, опершись согнутыми пальцами о стол. И чувствовал себя, как на допросе. И ждал, что Леночка задаст ему еще какой-то вопрос, самый главный. Но, оглядев его еще раз с ног до головы, Леночка сказала, громко и решительно, чем остро напомнила Горохову ее отца. Она сказала:

— Папа прислал меня за вами. Он ждет вас дома. Вы умойтесь, пожалуйста, и причешитесь, а я подожду…

Выйдя с Леночкой из дому, Федор Григорьевич попросил ее пойти пешком, и они пошли через весь город. А на одном повороте их увидела Тамара Савельевна.

Первым ее желанием было подойти, как-то согреть его, ну, по крайней мере, хоть сказать что-то. Но Горохов шагал, глядя себе под ноги, только под ноги. Мир не касался его. И она не рискнула приблизиться.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Тамара Савельевна несколько мгновений молча смотрела на старомодную медную дощечку на двери: «Профессор Кулагин Сергей Сергеевич». Ей трудно было заставить себя поднять руку к звонку. Никогда еще не подходила она к этой двери с такой тяжестью на душе. Но надо было поговорить, и она позвонила.

Открыла Анна Ивановна — в атласном, с цаплями пеньюаре. Значит, отстряпалась, потому что чаще всего Крупина заставала хозяйку дома в затрапезном байковом халате, и Анна Ивановна нисколько не смущалась, — к Тамарочке она давно привыкла, считала ее своею.

Анна Ивановна приветливо улыбнулась и, сощурив когда-то, наверное, красивые глаза, с любопытством посмотрела на Крупину.

— Тамарынька? Ничего не случилось?

Тамара Савельевна впервые пришла к ним без звонка, хотя твердо знала, что для творческого человека гость не вовремя — удар в спину.

— Ничего, Анна Ивановна, — сказала Крупина. — Ничего не случилось.

— Ну, раздевайтесь. Сергей Сергеевич дома, он будет рад. Проходите. На улице дождь? Вы, наверное, продрогли? Сейчас я вас чаем с клубничным вареньем угощу. Вы, по-моему, любите варенье?

Снимая намокший, холодный пыльник, Крупина слышала голос Кулагина, разговаривавшего с кем-то по телефону: «Скверная рукопись… Чужие мысли… Эклектика… Не советую… Что делать? Нет, не могу…»

Поправляя перед зеркалом прическу, Тамара Савельевна заметила, что у нее слегка дрожат руки. Ей было неприятно смотреть себе в глаза («Какая я, оказывается, трусиха!»), и, чтобы успокоиться, она помедлила, разглядывая столько раз виденные картины.

— Тамарочка? — распахнув дверь, воскликнул Кулагин, радушно протягивая к ней обе руки.

Официально он с ней держался только в клинике, и это всегда льстило Тамаре Савельевне.

— Хорошо, что пришли, дорогая. А я, грешным делом, подумал, что вы меня вовсе разлюбили!

— Простите, что я без звонка, — сказала Тамара.

Он, пожалуй, и не вспомнил бы об этом, но она сама сказала, и в голосе ее прозвучало что-то прохладненькое, чужое, и потому, помедлив, Сергей Сергеевич проговорил:

— Ладно, ладно, раз уж пришли — входите. Садитесь сюда, поближе, не стесняйтесь. Что-то не нравятся мне ваши глаза. Грусти вселенской избыток! — полушутя заметил он.

«Какой он сегодня оживленный, — подумала Крупина. — А глаза не улыбаются».

Кулагин ждал. Он не понимал еще, зачем она пришла, но коль пришла — пусть начинает.

Не любя в общем-то гостей, Сергей Сергеевич теперь ловил себя на мысли, что рад приходящим, даже совершенно неинтересным ему людям, потому что они хоть на время отвлекали его от закрытой двери комнаты сына. И так же он обрадовался в первую минуту Крупиной. Но, профессионально ощутив ее нервную напряженность, тотчас сам насторожился, напрягся, готовый к удару. О, господи, когда же будет покой?!

— Может быть, выпьем? — вдруг предложил он.