Пока дышу... - [120]

Софья Степановна поднялась с дивана. Она видела, что муж не поймет ее материнской тревоги, что слишком уж просто он смотрит на эту дружбу, которая — как подсказывало ей материнское чутье — в любой момент могла перейти совсем в иное качество. Да, безусловно, оба они думали сейчас о Леночке, о первом горе, которое, быть может, ее ждет и которое тяжеленько будет пережить именно потому, что оно первое. Но думали по-разному. И потому продолжать этот разговор, в сущности, не имело смысла.

Уже лет семь Архипова не посещали ночные кошмары, которые мучали его долгие годы. А в эту ночь все возобновилось. Софье Степановне пришлось немало повозиться с мужем. Судорожные конвульсии — последствие контузии — сопровождались бессвязным бредом. Отчетливо, до мельчайших подробностей, видел он во сне Соловьевскую переправу на Днепре в июле сорок первого года, когда тысячи беззащитных людей гибли от ожесточенных бомбежек. Потом видел горькое отступление из Вяземского котла в октябре сорок первого. В мозгу возникали и снова исчезали лица раненых, умоляющих не оставлять их немцам. И среди них оказывалось Леночкино лицо, искаженное ужасом, болью, отчаянием…

Потом ему привиделся врач, которого он сам хотел расстрелять за отказ сопровождать раненых с последним поездом из Гжатска. Но почему-то у врача было лицо Сергея Сергеевича Кулагина. И уж последним, кого он запомнил, перед тем, как Софья Степановна сделала ему укол пантопона, явился комиссар госпиталя, который обучал его, как не давать гневу вырываться наружу.

Леночка пришла, когда у отца уже начался припадок, по она не испугалась, потому что помнила, что это случалось и раньше. Что поделаешь! Говорят, что в старости у всех фронтовиков война как-то да отзывается.

— Мама, не нужно чего-нибудь? — свистящим шепотом спросила она из передней.

— Нет, нет! — отозвалась мать. — Иди ложись!

Леночка на цыпочках прошла в свою комнату, неся туфли в руке, чтобы не цокать шпильками по паркету. А за своей дверью она уже ничего не слышала, кроме того, как шепчутся за окном листья тополя.

Леночка остановилась посреди комнаты, босая, потянулась, запрокинув за голову руки, зажмурилась.

Сегодня они виделись со Славой очень мало, можно сказать, на ходу. Она ждала его у девочек в общежитии, но он очень долго не шел. Никто, конечно, не знал, что она его ждет. А потом он проводил ее до самого дома. Шли они медленно, и он почти всю дорогу молчал.

Вот когда отец молчит и о чем-то думает, мама как-то умеет его разговорить, а она Славу боится трогать. «Ну ничего, научусь», — весело решила Леночка. Ей вообще все сегодня было весело — и постель стелить, и мыться, и свет гасить. Скользнув в кровать, она натянула на ухо одеяло, чтоб ни один звук не оторвал ее от веселых дум.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Как всегда, Слава приехал к бабке неожиданно и никак не рассчитывал застать у нее такое общество — восемь старух, из которых самой молодой было лет шестьдесят.

Он приезжал неожиданно потому, что не боялся застать запертую дверь. Августа Павловна редко отлучалась, и подождать ее можно было в саду, который тянулся вдоль всего дома, теперь обшитого и оштукатуренного, но всей конфигурацией своей подозрительно смахивавшего на барак. Впрочем, где-то в первозданности своей этот дом и был, конечно, бараком.

Сад был смешной. Каждая маленькая первоэтажная квартира по-своему возделывала прямоугольничек под своими окнами. Кто, стремясь к изыску, выращивал на скверной городской земле гладиолусы, кто довольствовался ноготками и самосевной китайской ромашкой. По соседству с низкорослыми однолетками возвышался прикрученный для порядка к здоровенным неотесанным кольям куст золотых шаров, удивительно плодовитых и неприхотливых. А на одном квадратике, начисто лишенном травы, протянулись три хоть и крохотных, но тщательнейшим образом возделанных грядки, на которых ютились огурцы, укроп, зеленый лук и еще какие-то съедобные растения, которым Слава и названия не знал.

Ясное дело, не ради выгоды возделывались эти грядочки, а просто из-за непреодолимой тяги покопаться в земле и иметь «свое».

В этом бабкином «микромире» Славу знали все. Сначала его немножко чурались, особенно после того, как однажды он подъехал на такси.

В тот день он несколько раз слышал презрительное «профессорский сынок», брошенное в его адрес, и потому больше на машине не приезжал. А потом к нему привыкли, стали привечать, и из «профессорского сынка» он превратился во внука Августы Павловны. И это было уже совсем иное дело, потому что как ни странно, но бабку, с ее необычным, отнюдь не рабочим именем и откровенно интеллигентным обликом, никто не считал «профессорской мамашей». В этом барачном мирке она существовала как совершенно свой человек, да еще и патриарх, хотя, разумеется, были тут люди и постарше.

Сдав очередной экзамен и пробравшись при содействии приятеля, студента-медика, на операцию к. Архипову (впрочем, это было уже не раз), Слава, как условился, забежал за Леночкой в общежитие и проводил ее домой. А на обратном пути твердо пообещал себе больше с ней не встречаться: зачем зря морочить голову хорошей девчонке? Ведь она ему, в общем, не нравится, вернее сказать — ему с ней неинтересно.