Поиск исторического Иисуса. От Реймаруса до наших дней - [44]

.

Следует отметить, что Иеремиас и Додд посвятили специальные работы притчам: оба британца видели в них наиболее яркое выражение аутентичного учения Иисуса. Додд первым смог доказать несостоятельность подхода, распространенного в XIX веке и выраженного наиболее ярко в работах Адольфа Юлихера (Adolf Jülicher, 1857–1938), согласно которому смысловой центр притчи – некий единый моральный урок[243]. Додд указал, что, во-первых, смысл притчей Иисуса намного шире простого морального наказа, во-вторых, интерпретировать их следует в контексте «реализованной эсхатологии». Додд предложил следующее определение «притчи», ставшее классическим и повлиявшее на последующую традицию: притча – это

метафора или сравнение, основанное на природе или повседневной жизни, привлекающее внимание слушателя своей живостью или необычностью и вызывающее достаточно сильные сомнения относительно конкретного истолкования, чтобы спровоцировать активную работу мысли[244].

Иеремиас, развивая идеи Додда, предложил реконструкцию трансформации притчей в устной традиции: от речи Самого Иисуса и до окончательной устной формы, принятой в христианской общине и письменно зафиксированной в Евангелиях. Следуя этой реконструкции в обратном направлении, можно прийти к аутентичному учению Иисуса. В целом реконструкция, предложенная Иеремиасом для притчей, с определенными изменениями работает и для другого евангельского материала, например речений Иисуса. Вот как представлял Иеремиас процесс фиксации притч:

(0. Речь Самого Иисуса. – А. А.)

1. Перевод с арамейского на греческий.

2. Изменение деталей общего плана, то есть замена некоторых образов, привычных для сельской Палестины, на более уместные для урбанизированной греко-римской среды.

3. Редактирование мелких деталей.

4. Дополнение деталями из Ветхого Завета и фольклора.

5. Изменение аудитории, которой предназначены притчи, в особенности переадресация ученикам слов, первоначально обращенных к оппонентам Иисуса.

6. Смена интонации предостережения на призыв.

7. Изменение деталей в соответствии с контекстом жизни христианской общины.

8. Аллегоризация.

9. Формирование собраний из притч, ранее независимых друг от друга, или соединение элементов двух притч в одно повествование.

10. Изменение вступления к притче и заключения[245].

Однако, несмотря на столь внушительную цепочку трансформаций, Иеремиас полагал, что зафиксированные в Евангелиях притчи все равно передают ipsissima vox Иисуса.

В отличие от Борнкама, утверждавшего, что ученый не может реконструировать ничего касающегося самосознания Иисуса и Его внутренних переживаний, Иеремиас рассматривает эти проблемы. Одна из глав его «Провозвестия Иисуса» называется Das Hoheitstbewußtsein Jesu, что можно перевести как «сознание Иисусом Своего величия» (в русскоязычном переводе – просто «Самосознание Иисуса»). Согласно Иеремиасу, Иисус, предположительно со времени Своего Крещения, считал Себя пророком, призванным возвещать волю Бога. Однако в ходе служения, сопровождавшегося исцелениями, изгнанием бесов, созданием общины Нового Израиля и прочим, Иисус, по мнению Иеремиаса, осознал Свою мессианскую природу:

Иисус видел, что Он – один из посланцев Бога; однако наша попытка воссоздать содержание Его проповеди показала, что Он осознавал Свои полномочия как выходящие за рамки пророчества. <…> Его провозвестие и Его действия – это осуществление эсхатологического спасения. <…> Все это показывает, что Иисус видел Себя несущим спасение[246].

Как видно из приведенной цитаты, Иеремиас придерживался концепции «реализованной эсхатологии» Додда, то есть считал, что Иисус видел наступление Царства Божьего уже в Своем земном служении. Использование Иисусом эмфатического местоимения ἐγώ, мессианского титула «Сын Человеческий», осознанное принятие Своих страданий и смерти – все это, по Иеремиасу, свидетельствовало о том, что Иисус считал Себя Мессией и Спасителем.

Естественно, подобные выводы подразумевают, что Иеремиас исходит из представления о преемственности между историческим Иисусом и Христом веры. Из всех авторов рассматриваемого периода он утверждал эту преемственность наиболее очевидно:

Провозвестие Иисуса и веросвидетельство Церкви образуют единую до– и послепасхальную весть, их нельзя изолировать друг от друга. Но и различие между ними нельзя нивелировать. Они соотносятся одно с другим как призыв и ответ. Милостивое предложение спасения, воплощенное в словах и делах Иисуса, его крестной смерти и его возвышении, – это призыв Бога к миру; свидетельство Церкви во всем многообразии его форм и содержания, хор несметного числа голосов, прославляющих Его имя и исповедующих Его перед миром, – это ответ на призыв, родившийся как результат работы духа[247].

Следует отметить, что Иеремиас, отстаивая преемственность между историческим Иисусом и Христом веры, прекрасно осознавал, что противостоит практически всей двухсотлетней традиции «Поиска…», утверждавшей радикальное расхождение и разрыв между этими двумя реалиями. Однако Иеремиас считал, что этот взгляд научно обоснован. В своих работах он выступает не как теолог, требующий веры в свои идеи (что скорее характерно для работ Барта и Бультмана), а как ученый, аргументированно доказывающий каждое положение своей теории. Работы Иеремиаса (а также Додда) знаменуют собой новое движение в «Поиске исторического Иисуса»: если ранее многие исследователи приступали к научному изучению Евангелий, чтобы подорвать основы традиционного христианского вероучения, то начиная с третьей четверти XX века можно увидеть тенденцию (характерную в первую очередь для британских авторов), когда исследователь, используя научный инструментарий, показывает результатами своей работы если не истинность, то как минимум историческую обоснованность традиционного христианского учения.