Похвали день вечером - [50]

Непомнящий усмехнулся.

— Принципиальность! — сказал он. — Она, брат, знаешь, когда хороша? Когда у тебя должность повыше. Верно, Козлик?

— Я не знаю, — торопливо ответил Козлов. Казалось, он растерялся от того, что Непомнящий обратился к нему с этим вопросом.

— Ну, ты даешь! — сказал Соколов. — Ты еще дядю Лешу не знаешь. Он тихий-тихий, а скажет — как отрубит. Скала! Нам вылезать.

Они вывалились из автобуса, и Соколов кивнул на огромный девятиэтажных дом, похожий в темноте на корабль. Вдруг Козлов, порывшись в карманах, спросил:

— У тебя есть две копейки?

— Позвонишь от меня.

— Нет, я лучше из автомата.

Две копейки нашлись, и Козлов зашел в телефонную будку, плотно прикрыв за собой дверь. Соколов и Непомнящий стояли рядом. Боковое стекло будки было выбито, Козлов этого не заметил — он стоял, повернувшись к ребятам спиной, и прикрывал трубку ладонью. А они слышали все.

— Мама? — спросил Козлов. — Я задержусь. Нет, к одному из наших. Ну, из бригады… Нет, нет… Ну час, не больше. Да, сразу…

Из будки он вышел повеселевший и не заметил, что ребята поглядели на него странно: Соколов с легкой улыбкой, а Непомнящий с откровенной злостью.

Если Соколов подумал: «Вот сосунок, мальчишка», то Непомнящего просто взвесил этот звонок. Взрослый парень, а отчитывается перед матерью, как школьник-второклашка, оставленный учителем после уроков. И весь остаток дороги до девятиэтажного дома-корабля и потом, в лифте, Непомнящий молчал, а когда они вышли на площадку, сказал Соколову:

— Ты вынеси мне учебник.

— А пирог? — удивился Соколов.

— Спасибо. Я за книжкой ехал.

Соколов поглядел на него внимательно и, видимо, что-то сообразил. Во всяком случае, не стал уговаривать, Непомнящий знал, что еще минута — и он не сдержится, злые слова так и вертелись на языке. Он закурил, бросил спичку в лестничный пролет и прислонился к горячей батарее. Еще через несколько минут Соколов вынес ему учебник и все-таки спросил:

— Может быть, зайдешь на полчаса?

— Нет.

Непомнящий нажал кнопку лифта, дверцы раскрылись и замкнулись за ним. Соколов вернулся домой, в квартиру.

— Я сейчас! — крикнул он из коридора. — Только чайник поставлю.

Матвей сидел в комнате, и первое, что заметил Володька, это его напряженную позу, как будто робкий человек пришел на прием к большому начальнику и робеет до невероятности. Потом Володька увидел, что Козлов — в одних носках. Значит, снял ботинки в прихожей, чтоб не наследить. Пришлось отдать ему свои тапочки и надеть отцовские.

— Мои старики придут поздно, — говорил Соколов, открывая форточку и включая телевизор. — Так что ждать их не будем. Сейчас соображу чайку… А у бати есть заветная бутылка — можно по рюмочке.

— Нет, нет, — снова испуганно сказал Козлов. — Я не буду.

Володьку удивило это постоянное состояние напряженности и испуга. И еще этот звонок матери.

— Ладно, не будешь так не будешь. Что там по телевизору? Передача для работников сельского хозяйства — это не для нас, пока можно выключить. Партию в шахматы?

— Я плохо играю, — сказал Козлов. Он уже немного освоился и оглядывал комнату, увидел большую фотографию Володьки Соколова на стене, встал и подошел ближе. Володька был снят возле развернутого знамени — лицо торжественное и немного растерянное. — Это ты?

— Я. Перед самой демобилизацией. А ты что, на завод тоже после армии пришел?

— Нет.

— Но срочную-то отслужил?

— Нет.

Козлов отвечал, глядя в сторону. Володька не понимал:

— Как так? Тебе же лет двадцать с лишним, наверное?

— Я сидел, — нехотя объяснил Козлов.

Володька присвистнул. Наверное, этого не надо было делать. И уж, во всяком случае, не надо было тут же интересоваться — за что? Но у Соколова всегда было так: он сначала говорил, потому думал. Еще там, в армии, в погранвойсках ребята подшучивали над ним: «У тебя голова замедленного действия».

Он спросил: «За что?» — и, спохватившись, махнул рукой.

— Впрочем, какое это имеет значение. Пойдем пить чай.

Теперь он трещал без умолку, чтобы хоть как-то сгладить свою бестактность. Рассказывал о службе, об островке, или, по-военному, точке, на которой он пробыл полтора года. И про штормы рассказал, это только так считается, что Балтика вроде бы не очень серьезное море. А налетит штормяга — голову не поднять.

— А мне вот морозы достались, — сказал Козлов, осторожно беря чашку с чаем. — Как завернет под пятьдесят… Шоферы паяльной лампой скаты отогревали, иначе резина крошилась. Ну, да это я так… Ты лучше еще чего-нибудь расскажи.

Володьку не покидало чувство какой-то, пусть небольшой, но все-таки вины перед Козловым за дурацкий вопрос, и он опять трещал, принес свои армейские фотографии и вырезки из газет, где писали о нем, — и вдруг снова понял, что перестарался. Козлов разглядывал фотографии тоскливыми глазами. Володька положил руку на его плечо, и тот, вздрогнув, поднял глаза.

— Брось, — тихо сказал Володька. — Не думай сейчас ни о чем. Жизнь, брат, такая штука, что позади остается не только хорошее, но и плохое. Тут главное, чтобы впереди не было ничего плохого, я так думаю.

Козлов кивнул. Но глаза у него все равно были тоскливыми.

Ему очень не хотелось уходить отсюда, но он обещал матери быть дома через час и знал, что она нервничает. Ему хотелось познакомиться с отцом Володьки — оказалось, тот тоже работает на «Коммунисте», но ждать он уже не мог. Володька тоже начал одеваться.