Похвали день вечером - [52]

Он помнил, где живет Григорьев. Сегодня же надо отнести. Мать должна вернуться завтра, что она скажет, увидев эти бутылки? Мать работала поварихой на «Поляной стреле», весь рейс — три дня…

Но пойти он не мог. Все-таки голова болела отчаянно, и еще — эта слабость. «Отнесу вечером». Он снова лег и уснул, а проснулся от того, что в комнате горел свет, в дверях стояли соседи, а прямо перед ним — двое: милиционер и какой-то мужчина в штатском.

— Вставайте, Козлов, одевайтесь.

— Что?

— Одевайтесь. Где у вас документы?

— Господи, — всхлипнула в дверях соседка, Марья Гавриловна, добрейшая душа. — Какой парень-то был… Не виноват он, это я точно знаю.

Но суд решил — виноват.

До него с трудом, словно издалека, доходили слова: «Сокрытие… Сговор… Сумма… Взлом неквалифицированный…» — и все это вместе рождало чувство дикого ужаса, когда хотелось одного — вскочить и закричать.

Ему казалось, что все это происходит не с ним, а с кем-то другим, совсем не похожим на него человеком, которого по нелепой, глупой, обидной ошибке называют «подсудимый Козлов». Он вставал, когда судья называл эту фамилию, и не мог сказать ни слова. Мать сидела неподалеку, и он глядел только на нее, ожидал, что вот сейчас она встанет и скажет, что надо, вместо него, но мать только подносила руки ко рту и кусала платочек…

Приговор был — три года исправительно-трудовых работ. Самый мягкий. Все остальные получили куда больше. Из зала суда Козлова выводили под руки: сам он идти не мог.

Ему повезло хотя бы в том, что его оставили здесь, в Ленинграде, в следственном изоляторе, и он впервые услышал слово «обслуга». На три года он становился «обслугой». Ему не надо сидеть в камере — и он охотно мыл в коридорах полы, носил тяжелые кастрюли с пищей. Ему были разрешены свидания с матерью. Он мог брать книги в библиотеке.

Однажды их, человек двести, собрали в зрительном зале. Мужчины сидели внизу, женщины на балконе. А на сцену вышло несколько человек, и заместитель начальника изолятора сказал, что сейчас выступят писатели.

Первым подошел к трибуне полный, грузный, с густыми усами — Козлов не расслышал его фамилию, потому что едва писатель встал, ему сразу же начали хлопать, — и вот, неуклюже покрутившись за трибуной, писатель негромко сказал:

— Товарищи…

Это было так неожиданно, что в зале стало тихо-тихо, будто он враз опустел. Писатель едва заметно поморщился и сказал уже громче:

— Граждане…

И опять в памяти Козлова был провал. Он не помнил, о чем говорил писатель, а думал о том, что вот его по ошибке назвали товарищем, а он три года не будет иметь права на такое обыкновенное слово, и, пожалуй, это было самым страшным в его жизни после суда. Он только смотрел на этих людей, сидевших за столом на сцене, и думал, что через час или два они выйдут на улицу, на Неву, под декабрьский снежок, увидят машины, войдут в трамвай («А я только через три года увижу трамвай!»); потом эти счастливые люди даже не понимающие, как они счастливы, приедут домой, сядут к телевизору или будут пить чай, домашний чай. Они могут идти и делать, что им угодно. Они свободны. Они могут говорить друг другу «товарищ», и никто не удивится такому обращению…

Нева, снежок, трамвай, дом — все это было за тридевять земель от него, отделенное толстыми стенами, из-за которых он не имел права выйти. Все это принадлежало не ему, и он знал, что тут нет никакой несправедливости…

Не было ее и в том письме, которое ему передали неделю спустя.

«Матвей!

Для меня было тяжелым ударом то, что ты сделал. Зачем? Почему? Надеюсь, ты понимаешь, что я не смогу, да и не хочу тебя ждать. Мне казалось, что ты настоящий человек, с которым можно пройти по жизни хорошо и весело — и ошиблась. Не пиши и не ищи меня. Извини за эту резкость, но иначе не могу. Ира».

Он осунулся, почернел, спал урывками и все время думал, что Ира права. Ни разу он не почувствовал обиду от того, что она поступила так.

Тогда он подал рапорт. Писал, что он хорошо знает сварочное дело (три курса техникума!), проходил практику, может сдать на третий разряд. Просил направить его куда угодно, где нужны сварщики. Очень удивился, когда его просьбу удовлетворили. Все остальное называлось очень коротко: три года…

Когда он вернулся, то не узнал мать. В сорок пять лет она выглядела шестидесятилетней, и он понимал, что это — из-за него. Мать ушла с прежней работы, поступила в столовую неподалеку от дома, лишь бы каждый день быть с сыном. В тот первый счастливый вечер он вдруг сказал:

— Пойдем погуляем?

— Куда?

— Просто так.

Козлов держал мать под руку. Они шли медленно, не обращая внимания на холодный, моросящий октябрьский дождь, не обходя лужи.

— Мне твой воспитатель писал, что ты хорошо работал.

— Хорошо.

— Ты больше никогда…

— Нет, мама.

Потом он не мог вспомнить, по каким улицам они шли, сворачивая с одной на другую. Все, все вернулось. Город, трамваи, машины, витрины, прохожие, мальчишки, гоняющие в футбол по лужам, — все обретало новую суть и называлось особенным для него словом — свобода.

Он подставлял лицо дождю, и это тоже была свобода. Вдруг он отпустил мать и остановил пожилого мужчину: