Похвала сладострастию - [6]

Стоя на краю пропасти, перед тем как броситься в нее, не всегда испытываешь воодушевление, но всегда — одно и то же любопытство, одно и то же стремление увидеть, услышать, коснуться другого существа; однако зачастую, оказавшись лицом к лицу с ним, уже готовым отдаться, отступаешься от своего замысла или выполняешь его наспех, кое-как, думая лишь о том, как бы поскорее остаться одному.

В такие моменты в моем взгляде наверняка читается восторг, но сам я настолько далек, настолько отделен от происходящего, которого так желал, что оно уже не имеет для меня никакого значения.

Часто мне даже больше нравится наблюдать что-то подобное в театре — меня привлекают мизансцены, игра актеров, возбуждение, передающееся от них зрителям. После некоторых спектаклей я еще долго остаюсь взволнованным.

Иногда мы удивляемся сами себе: зачем вступать в пререкания, явно бесполезные, зачем усиленно плести повсюду интриги, излишние или неуместные — но мало-помалу они поднимают нас на такой уровень, откуда нам предстают самые неожиданные перспективы, гораздо более ценные в плане познания, чем могло бы показаться философам, пребывающим в вечной апатии.

Жизнь — если мы живем не напрасно — использует все средства, и в первую очередь наши промахи, наши ошибки, особенно серьезные, — для того, чтобы не позволять нам расслабиться. Они больше всего свидетельствуют о нас самих и побуждают нас с большей настойчивостью изо дня в день расти над собой.

Я испытываю такое почтение к «совести», что позволяю ей входить даже туда, куда ей обычно путь заказан. Если я совершаю зло, я столь же требователен к себе, как если бы творил благо.

Великий человек может порой заставить замолчать сомнения, которые останавливают малодушных, чтобы создать самому себе испытания, которые только он один и сможет выдержать.

Графиня: «Марсель — святой Бенедикт Лабр[2] земной любви. Величие плоти он способен разглядеть даже под слоем грязи и паразитов».

Что для меня нагота

Напрасно я поднимался на самые высокие горы, откуда открывались самые удивительные виды, самые великолепные пейзажи — они оставили меня равнодушным, я оказался нечувствительным к зрелищам такого рода. То ли я не верю в Природу, то ли она для меня всего лишь нечто вроде аксессуара или декорации.

У меня перед глазами проплывал альпийский хребет Арави — цепь горных пиков порой прерывалась, будто специально для того, чтобы позволить время от времени любоваться Монбланом. Всё напрасно. Ледник Бионассэ, который, казалось, лежал на расстоянии вытянутой руки, не произвел на меня впечатления: он остался для меня эфемерным. Но когда этот человек обнажается передо мной, всё остальное перестает существовать, и я чувствую, как медленно и неуклонно движусь к смерти. Словно непроглядная тьма окутывает всё вокруг него, и лишь он один сияет в ней неугасимым светом. Где я заблудился? Я на ощупь движусь вдоль его ног, пытаясь цепляться за всё подряд, и всё от меня ускользает — словно весь мир уклоняется от моих рук, и я проваливаюсь в бесконечную, неумолимо затягивающую пустоту.

Присутствие наготы волнует меня до такой степени, что не столько влечет, сколько вызывает головокружительное состояние, освобождающее от всего, даже от ощущения себя тем, кто я есть, даже от ощущения себя кем-то.

Мы вспоминаем события дня, который провели вместе в Пор-Ройяль-де-Шам[3]: Пьер, X. и я. Как было не обсудить визит в Птит-Эколь и то зрелище, что предстало нам в Гранже, с лестницы, по которой Паскаль некогда поднимался в свою комнату: двое юных погонщиков, лет по двадцать, мылись на скотном дворе, касаясь друг друга с детской грацией и необыкновенной предупредительностью, — прекрасные, как мифические Кастор и Поллукс.

Пьер: — Немного же вам надо, чтобы стереть воспоминания об Отшельниках!

Я: — Хотите сказать — чтобы почувствовать себя Расином?

Впрочем, я не думал о том, чтобы воспользоваться кем-то из них — такая мысль пришла мне позже, когда я медленно прогуливался, уже в одиночестве, вокруг местного пруда — без всяких, впрочем, дурных намерений. Там я и повстречал одного из этих юнцов, уже закончившего свой туалет, свежевымытого, сверкающего чистотой, улыбающегося. Без сомнения, он догадался, что я не прочь свести с ним знакомство, и стал медленно удаляться, видимо, надеясь, что я последую за ним. Но тут, как будто специально для того, чтобы нам помешать, из-за кустов вынырнул какой-то старик совершенно дьявольской наружности, и одновременно Элиза[4], с другого конца дорожки, сделала мне знак следовать за собой. Итак, я не в силах больше думать, я горю. Меня наполняет уверенность, моральная и даже физическая, в собственном незыблемом могуществе. Любовь, лишенная объекта, который я мог бы назвать по имени, будешь ли ты залогом обещания, предчувствием встречи или воспоминанием, облекшимся в плоть всех тех, кого я некогда имел счастье ласкать?

Одиночество — совсем не то, чем его считают. Можно ни с кем не видеться, продолжая в то же время интересоваться всеми, и, с другой стороны, быть одиноким, несмотря на то, что тебя окружает множество людей, — если сумеешь создать между собой и другими некий запас прочности, отчасти сходный с тем, что подразумевают мистики, говоря о «присутствии Бога». То «Присутствие», которое отделяет меня от всех остальных, может быть не настолько благим, как присутствие земного объекта — но по мере того как на нем сосредотачиваются все мои силы, все мое внимание, по мере того как он заменяет мне всё, согревает меня и освещает, заключая меня вместе с собой в центр нашей личной вселенной, — он становится священным для меня, моим тайным Солнцем.