Похвала сладострастию - [4]

Я узнаю Страсть по запрету, который она налагает на Удовольствие.

Что есть удовольствие?

Стоит только задаться вопросом, что лежит в основе удовольствия, — и сразу же выясняется, что, кроме удовольствия как такового, ничего нет.

Сведенное лишь к самому себе, оно — ничто?

Нет ничего нежнее той невесомой призрачной ауры, которая исходит порой от нашей плоти, когда мы ищем наслаждения. Эта загадочная, таинственная субстанция слепа и глуха, но наиболее чутка: ее суть — всё, что есть животного в нашем желании, всё, что возбуждает нас с первозданной остротой, — и, не обманываясь никакими внешними образами, она безошибочно ведет нас к цели.

Если к буйству чувств примешивается хоть малейшая сентиментальность, хоть что-то похожее на чисто человеческое расположение, хоть какие-то знаки внимания — всё пропало. Ничто не улетучивается быстрее. Итак, необходимо создать tabula rasa, чтобы не осталось ничего, кроме двух тел, в равной мере отделенных от всего на свете, кроме неистового стремления к удовольствию, каждое к своему собственному, как если бы оно было одно. Только тогда их союз будет подобен соединению двух божеств.

В удовольствии никогда нельзя говорить о своих ощущениях тому, с кем его разделяешь, потому что самое главное здесь невыразимо, непередаваемо от одного к другому; и всякий раз, когда об удовольствии забываешь хоть на минуту ради того, чтобы уделить внимание партнеру, — это не только бесполезно для обоих, это еще и губительно для удовольствия.

Законы удовольствия неумолимы — каждый в нем сводится лишь к собственному эгоизму, и чем больше эгоизм партнера, тем больше удовольствия для тебя самого. Взаимная учтивость, отстраненная с самого начала, понемногу исчезает совсем, сменяясь вольностью вплоть до грубости и самой настоящей жестокости — гораздо более возбуждающей, нежели мучительной.

Я еще успеваю заметить, как он слегка отстраняется, чтобы взглянуть на наши сплетенные тела, прежде чем вскрикнуть от наслаждения, — но когда я пытаюсь различить на его бледном, искаженном судорогой лице адресованную мне мимолетную признательную улыбку, вместо этого я вижу совершенно безразличное лицо, склоняющееся к моему плечу, как будто ему не важно, на чьем плече найти убежище, и мое просто ближе остальных, — лишь бы не отвлекаться от удовольствия, которого он жаждет больше всего и в котором меня как такового нет — сейчас я для него все равно что чужой.

Если предположить, что каждая авантюра приносит свое солнце и свои семена, что она взращивает в каждом из нас цветы, непохожие на другие, то можно прийти к заключению, что удовольствие, в отличие от любви, — это череда нескончаемых измен.

Ничто не избавит вас столь окончательно и бесповоротно от чего угодно (воистину это магия!), ничто не сведет к нулю всё, что есть внутри и вне вас, с той же легкостью, как неверность. Но в каком-то смысле неверность — это верность: верность удовольствию, заставляющая переходить от одного удовольствия к другому.

Самое большое удовольствие — носить в себе желание, равное ему по силе. Но когда этот баланс нарушен, лучше оставить желание без силы, чем силу без желания.

Поначалу мне доставляло ни с чем не сравнимое наслаждение само мое нетерпение скорее его познать. Это было похоже на деспотический приказ, которому я должен был незамедлительно повиноваться: малейшее замешательство грозило смертью. Прежде чем полюбить еще больше, порой начинаешь ненавидеть то, чего желаешь так сильно, — я хочу сказать, почти болезненно.

Ах, если бы вы знали, какую волшебную страну я втайне посещаю, на каких монстрах скачу верхом, в каких бываю заповедных уголках! Но это загадка для меня самого.

Лишь на пути к наслаждению я забываю о сдержанности. Когда пытаешься обуздать спонтанное желание, создать для него малейшую преграду, — все исчезает. Желание само по себе есть воплощенная необузданность.

Когда удовольствие доходит до высшей точки, его уже невозможно описать (нет ни времени, ни желания, ни смысла) — лишь принять его как дар, не обремененный ни одним образом, ни одним словом.

Но для того, чтобы добиться его, нужно применить столько ухищрений, столько мастерства, столько предварительных трюков! Лишь освободившись от всего второстепенного, можно обходиться без уловок, без языка — и тогда происходит немой диалог, честный и жестокий.

Потрясение, которым он завершается, настолько сильно, что, кажется, боль и смерть одновременно пробуждаются и обращают свои взоры к вам. Не только они — даже ад, если он не побежден.

Где начинается удовольствие, хорошо известно — но где оно заканчивается?

Когда наслаждение — уже не обещание чего-то большего, чем ты сам, когда оно — только то, что оно есть само по себе, оно лишь невыразимое и безличное слияние, нечто вроде погружения сознания в небытие и растворение в нем — оно ничто и всё.

Я испытываю некоторую гордость, обсуждая с Р. свои подвиги на этой неделе. Он не верит своим ушам.

В воскресенье он, пораженный, восклицает: «Безумец! Вы же себя убиваете!» — «Нет, я трачу силы на то, что люблю, а это совсем другое дело. Даже наоборот — это утверждение моей веры в Жизнь!»