Поход на Кремль. Поэма бунта - [57]

Казалось, катастрофа неминуема. Большой камень, катящийся с горы на стену, либо разбивает эту стену, либо разбивается сам.

Но в том-то и дело, что Москва, о чем не все знают и помнят, построена скорее не на семи холмах, а на семи болотах, окружавших Боровицкий холм, поэтому камень, не докатившись до стен, потерял в этих болотах энергию движения, увяз – и выкатился на возвышение уже вяло, без ударной силы.

Впрочем, сравнения часто уводят в сторону и путают. Катился не камень, а, скажем так, пороховая бочка, вернее, бочки, и много, и достаточно было одной зажженной и брошенной спички, чтобы все взорвать.

Однако это спичку надо было кому-то зажечь и бросить.

Толпа стояла, колыхалась, чего-то ждала.

И дождалась: на трибунах появились один за другим Доктор Веб, Дайвер Пустыни, справа от Доктора Веба – Заречный Англоман, Волга Впадает В Каспийское Море, Тень Тени, Унуноктий, Противник Бабы-Яги. Слева от Дайвера (который и сам был по левую руку от Доктора) выстроились Баскетболист, Зять, Гонщик, Джокер, Реваншист, Коварство И Любовь, Сапоги Всмятку. Потом были люди поменьше, но тоже большие, и те самые известные персоны, которых пригласили для увещевания. Надо сказать, что многих из тех, кто был на трибуне, народ видел живьем впервые, людям было любопытно, некоторые пытались протолкнуться вперед, чтобы получше рассмотреть, но там нельзя было и палец просунуть.

Стоявшие на трибуне знали, что на площадь пришло много людей, но все-таки никто не ожидал увидеть столько. Они в невольном ошеломлении оглядывали море голов, они в отличие от бывших советских лидеров, озиравших многотысячные праздничные демонстрации, испытывали не чувство гордости от созерцания веселого и послушного народа, напротив, что-то близкое к ужасу подкатывало: ведь эта громоздкая масса на самом деле капля в море российского населения, и с этим населением приходится иметь дело, и оно в любой момент может взбунтоваться… Будто дети в дождик забрели на старый склад, развели костерок среди каких-то ящиков, сидят, балагурят, искры потрескивают, разлетаются, и вдруг кто-то, постарше, догадывается откинуть брезент с ближайшего ящика, а там надпись – «Динамит». И все замирают, выпучив глаза и ожидая самого худшего.

Вот так замерли и стоящие на трибуне. Молчали. Ждали.

Люди культуры, науки и спорта не были предупреждены, что к трибунам принесут столько мертвецов, поэтому каждый решал для себя вопрос, может ли он выступить в такой ситуации. И большинство отвечало: нет, лучше поберечься.

– Я, конечно, продажен, – шепнул шоумен А. шоумену Б., – но не до такой степени!

Шоумен Б. кивнул: коллега высказал его мысль.

Молчали и люди в толпе.

Только что Толоконько говорил окружающим:

– Я сейчас им всю правду скажу! – хотя не понимал, какую именно правду он хотел сказать. И вот перед трибуной – и молчит.

Молчали Вагиф, Эльдар и Алик и их соплеменники, считавшие, что нехорошо гостям говорить первыми в доме хозяев. Эльдар, пользуясь случаем, оглядывал стену и думал, что, пожалуй, не надо строить вокруг дома забор из кирпича. Это делают те, кому есть что прятать, а Эльдару нечего прятать. Он вот видел кино про жизнь в некоторых других странах, там только кустарник стриженый между домами, и все. И это правильно – почему людям не видеть друг друга, если они друг другу приятны? А если не приятны, не надо селиться рядом. А если ты не знал раньше, что они плохие, все равно – наказываешь забором не их, а себя. Да, ты не имеешь теперь возможности видеть плохих людей, но зато и плохие люди не имеют возможности видеть хороших и учиться у них правильной жизни.

Молчал обгаженный и босой Девов, обиженный на своих, что не выручили, но понимающий, что сейчас не время высказывать претензии.

Молчали его сопроводители Юра Коломашев и Феликс Никитин, не понимая, зачем они, собственно, привели заложника и что могут из этой ситуации извлечь. Они оглядывались на Битцева, но тот и сам ничего не понимал и надеялся на инициативу масс, которая, однако, медлила проявляться.

Молчала девяносточетырехлетняя Эсфирь Ильинична, мать усопшего Леонида Моисеевича Арбалевского, прикидывая своим угасающим умом, в каком именно месте выкопать могилу: чтобы и на виду, и не на ходу.

Молчал Ник Пирсон, потому что связи не было, а без связи, без того, чтобы передавать информацию кому-то, он практически разучился говорить. То есть не видел смысла.

Молчали те, кто сопровождал прах Татьяны Яхровой, считая, что властители при виде погибшей без слов должны понять всю глубину своих преступлений.

Молчали кореша, подельники и братан Настоящего Корейца, потому что западло базарить, когда на плечах жмур.

Молчали бомжи, принесшие Ивана Ивановича, – потому что не нуждались говорить, находясь в благодушнейшем от выпитого алкоголя настроении.

Молчали родители маленького мальчика, вдруг осознавшие, что среди такого скопления людей правды не найти – их не услышат, не поймут, да и вообще им стало ясно, что они хотят остаться втроем. Поэтому потихоньку, насколько позволяли напиравшие сзади, пытались выбраться отсюда.

Дети с собакой тоже молчали, смутившись, что вокруг столько взрослых, да еще настоящие гробы тут, с настоящими мертвыми людьми. К нам могут отнестись как к глупым детям, подумали дети. И они не хотели этого.