Поход на Кремль. Поэма бунта - [58]

Молчали друзья погибшего поэта Димы Мосина – ведь все-таки именно поэт погиб, а не просто кто-то, а вокруг поэта мелкую шумиху устраивать нехорошо. Да еще в присутствии его родителей, которые тоже молчали, словно боясь нарушить что-то возникшее между ними.

Молчал провокатор Ложкин, восхищенный мощью противостояния и догадавшийся, что его провокаторство не от подлости, а оттого, что он и тех и тех любит и всем хочет добра. Вот и старается как может.

Молчали политизированный Юра Цедрин, лидер Йогурт, Вилен Свободин – они привыкли выступать в клубах, на малочисленных митингах, там было ясно, к кому они обращаются, теперь же масса вокруг них казалась им, пожалуй, даже чужой.

Молчал Валерий Юркин, брат покойного Геннадия. Он оглядывал мавзолей и соображал, что сгоряча маханул насчет того, чтобы Ленина вынести, а брата туда положить. Ничего в этом хорошего нет. Брат ему спасибо не сказал бы: люди на Мавзолей громоздятся то и дело, мимо тоже шастает кто попало целыми днями. Кладбище должно быть местом тихим, укромным, чтобы каждый мог спокойно погрустить и поплакать. А кому придет в голову плакать перед мавзолеем? Да и перед другими могилами, которые тут в земле или в стене, плакать тоже как-то неприятно, когда вокруг народ. Небось туда еще и пропуск для поплакать выписывать надо.

Молчали вдова Антонина Марковна, дочери Аня и Алевтина, которым было неловко, что они со своим хоть и горьким, но частным делом попали в государственное место.

Молчал старик Бездулов, думая о том, что по площади надо ходить только организованными колоннами, а так – затопчут. Он вот уже совсем задыхается, а выйти нет мочи.

Молчал Равиль Муфтаев, представляя, сколько мусора останется здесь, а еще, не допусти Аллах, трупы, кровь – отмывай потом, была охота; и ведь не сами будут отмывать, а дворников заставят. Интересно, кстати, сколько платят здешним дворникам?

Молчал сотрудник ДЭЗа Опанасенко, просто молчал, без мыслей.

Молчала старуха Синистрова, жадно разглядывая певца Б., которого она просто обожала, когда он пел по телевизору. Эх, может, и сейчас споет, зачем-то ведь его позвали?

Молчал Лёка Сизый, прикидывая, с помощью каких приспособлений можно было бы преодолеть эту стену, если бы она была тюремной.

Молчала Вероника Струдень, гордая тем, что оказалась на Красной площади вместе с Геной Юркиным, пусть даже и мертвым. Голодная любовь крошками сыта.

Молчали сестры Кудельновы, угощавшие друг друга корвалолом, сберегавшие силы и думавшие о том, как бы не умереть здесь, в неприспособленном месте.

Молчал интеллигент Исподвольский, чувствуя, что он опять полюбил народ и душой вместе с ним, но и правителей понимает, и тоже как бы вместе. По крайней мере – рядом.

Молчала Инна Квасникович, которой совершенно неожиданно при виде этих державных стен, этих исторических башен, этих больших и измученных ответственностью людей стало стыдно, что она всего лишь проститутка, а не мускулистая комсомолка, идущая по площади в белых тапочках, в майке, в ладных черных трусах, облегающих бедра женщины, призванной шагать, работать и рожать, а не подмахивать ими ежедневно паскудным мужичкам, у которых не хватает ума устроить порядочным и сытым образом свою сексуальную жизнь. Откуда, из каких глубин возникли в ней эти мысли, Инна сама не понимала.

Молчали Злостев, Роза Максимовна Петрова, Женя Лучин, Петя Давыденко, старуха Мущинова, молчаливый Тихомиров, балагуристый Жерехов, не знавший, что он однофамилец другого Жерехова, с которым сегодня столкнулась Майя, впрочем, он и Майю тоже не знал, молчал и человек без имени, которому сейчас казалось, что он окончательно утратил ощущение самого себя.

Молчали и остальные провожавшие Геннадия Юркина – сто двадцать семь человек.

Молчал Кабуров, у которого было столько аргументов против власти, что он не знал, с какого начать.

Молчал политолог Холмский: он всегда готов к дискуссии, к диалогу и монологу, но выкрикивать из толпы на базарный манер, когда тебя услышит только десяток людей, стоящих рядом, – увольте.

Молчал Витя Мухин, уверенный, что сейчас грянет буря, заранее радуясь.

Лишь Гжела крикнула:

– На-до-е-ло!

Она ждала, что все подхватят, начнут скандировать в десятки тысяч голосов, и от одного этого крика рухнут все стены, как стены Иерихона, подчиняясь физическому закону резонанса.

Но никто не подхватил. Надоело кричать про надоело.

Таким образом, трибуны безмолвствовали, и народ безмолвствовал, и люди между собой безмолвствовали: им нечего было сказать друг другу.

Доктор Веб почувствовал, что пришел его решающий миг, сделал шаг вперед, к микрофону, и сказал:

– Друзья! Люди! Вы абсолютно правы! Я удивляюсь, как вы раньше не пришли сюда в массовом порядке! Давно пора! Скажу вам больше: я этого ждал и на это надеялся! Потому что нельзя уже больше! Я сам, можно сказать, вспоен и вскормлен этой безумной и абсурдной системой, но в первую очередь я вспоен и вскормлен Родиной! Поэтому, друзья мои, пусть никто не считает меня перебежчиком – я отрекаюсь от этой системы во имя Родины, потому что либо одно рухнет, либо другое. Пусть рухнет эта бессистемная система круговой поруки на крови и деньгах, пусть развеется морок этого векового позора. Каюсь, виноват! Но виновны и они, завравшиеся, зарвавшиеся и заворовавшиеся! Да и вы, если честно, тоже хороши! – пошутил Доктор Веб. – Где были раньше ваши гражданские инстинкты? Почему вы не откликались, когда я звал, не отвечали, когда я спрашивал? Вот стоят они вокруг меня, готовые съесть в любой момент меня, а также всякого, кто предложит им жить хоть немного не так, как они живут! Волки с мозгами лисиц, сердцами шакалов и желудками свиней! Делайте свой выбор, друзья, люди, товарищи, господа, братья и сестры! Долой понятия, да здравствуют законы! За Родину – против системы!