Поэзия вагантов - [3]

Плакал, видя, что блюститель

Осквернил свою обитель:

Он был девок развратитель,

Матерей и жен губитель,

Нищих яростный гонитель!

Вы его не уличите ль,

Что им выгнан, как грабитель,

Старый был его сожитель?

Всякий слышал местный житель:

Старец плакал, как проситель!

Но, страдая от недуга,

Одиночества, испуга,

Он от севера до юга

Ни священника, ни друга

Не нашел себе в услугу!

Я один промолвил смело,

Что недолжное терпело

Старика больное тело;

И меня за это дело

Выгнали остервенело.

Меня выгнали, прогнали,

Возвращаться запрещали,

Пить и есть мне не давали:

Капеллану потакали.

Все дары, что в храм влагали, —

Паламеду отдавали,

Ганимеду уделяли

Иль племяннику вручали;

Певчие же без печали

Негодяя восхваляли.

Братья, вот мое желанье:

Дайте мне вы обещанье

Не солгать в своем признанье

О примасовом страданье:

Заслужил ли величанье

Иль, напротив, оплеванье —

Злой старик без состраданья,

При своем высоком званье

Полный мерзкого желанья,

Осудивший на изгнанье

И лишивший пропитанья

Тех, кто славное призванье

Заслужил и почитанье,

Всему свету в назиданье?

Гугон, Примас Орлеанский Горевание о Флоре

В горьком месяце мае

познал я удел Менелая:

Были в слезах мои взоры,

затем что лишился я Флоры.

Май — это время цветенья,

а я был в тяжком смятенье:

Флора — это ведь тоже

цветок, а на чьем она ложе?

Плачу вослед я Флоре:

меня ты оставила в горе,

Больше не знать мне покоя,

доколе не свижусь с тобою.

Лучшей была ты подругой,

зачем же бросаешь ты друга?

Ах, воротись, и досада

исчезнет от милого взгляда!

Днем я на суше и море

ищу, кто слышал о Флоре;

Ночью я в сновиденьях

томлюсь, как в цепях своих пленник;

Хуже чем пленник, чем странник,

чем в дальней чужбине изгнанник,

Жизнь я влачу, и на щеки

струятся мне слезные токи, —

Их сдержать не могу я:

их высушат лишь поцелуи.

Ах, воротись, дорогая,

и вновь я счастье узнаю —

Буду счастливее Кира,[18]

властителя целого мира,

Буду счастливее оных

царей в драгоценных коронах.

Где от меня ты укрылась,

куда от меня удалилась?

Выйди, не прячься, не надо,

несчастному дай мне пощаду.

Где ты нашла мне замену?

Какую дал тебе цену

Тот, кто даже не знает,

как друг твой жестоко страдает?

Так я тоскую о Флоре,

как горлица мучится в горе,[19]

Друга лишась дорогого

и, ах, не имея другого!

Так я уныло скитаюсь

и в дом свой пустой возвращаюсь

Томным раскинуться телом

на ложе, увы, опустелом:

Ты ведь одна мне отрада,

других подруг мне не надо.

Уж такова мне судьбина —

страдать страдой голубиной

И, претерпевши лишенье,

не ведать вовек утешенья.

Горе душу мне точит,

а Флора на это хохочет:

Птице иного полета,

ей горлицей быть неохота —

Похоть в ней блудная тлеет,

одна она спать не умеет.

Гугон, Примас Орлеанский Утешение о Флоре

Что ты рыдаешь, тетеря?

тебе ль тосковать о гетере?

Смолкни, скорбь соразмеря:

не стоит страданья потеря!

Знаем, знаем: не в пору

тебя покинула Флора;

Но утешенье могли бы

подать тебе многие, ибо

Многие, мучаясь злобно,

тебе тосковали подобно.

Скорбь о скрывшейся милой

тебя доведет до могилы,

Если душевной ты силой

не сладишь с судьбиной унылой.

Мудрый и в горе и в счастье

судьбине равно неподвластен!

Пусть и не в нашей воле

от тяжкой избавиться доли, —

Станет дурное хорошим,

коль примешь с терпением ношу.

Кротко на плечи взложим

все то, чего сбросить не можем!

Лира нам сердце утишит,

которое яростью пышет, —

Пусть же слух твой услышит,

как сказ мой притчами вышит!

В горькой любовной болезни

тебе же будет полезней

Внять разумное слово

о том, что влюбленному ново.

Любит в друге подруга

мошну, набитую туго![20]

Ей на пиру драгоценно

не то, как трезвонит Камена,

А что жаркое отменно,

сластимое винною пеной.

Жирный запах сычужный

здесь более важный и нужный,

Нежель бряцание в струны,

ласкательство целой подлунной.

Дай одеться ей модно

и дай наесться голодной, —

И на все, что угодно,

она тебе дастся свободно.

Но и дары принимая,

и нежно тебя обнимая,

Все она ищет, блудница,

на ком бы еще поживиться?

Ищет она, и отыщет,

и вновь за богатыми рыщет, —

Ты же сиди себе, нищий,

в своем опустелом жилище:

Ты ей пожива сегодня,

а встретится кто подоходней, —

Вмиг к тому устремится,

с тобой позабыв и проститься.

Плач твой для девки потеха,

она задохнется от смеха,

Смех над твоим неуспехом

повсюду прокатится эхом!

Жалости нет у лукавой —

изменчивы женские нравы,

Словно ребячьи забавы

иль ветер над сенью дубравы.

Ты ничего ей не дал?

Ты сам ее недругу предал!

Будь же в твердой надежде:

твоей она станет, как прежде,

Пусть лишь мошна твоя звякнет,

и сердцем девица обмякнет,

И прибежит, не зевая,

туда, куда звон призывает.

Хочешь подруги нелживой —

польсти ей желанной наживой:

Мчится на деньги беглянка,

как сокол летит на приманку

И, кривокогтый, садится

на кожаную рукавицу.

Грош подари ей залогом —

вскричит она выспренним слогом:

«Буду в малом и многом

тебе я верна перед богом!»

Сребренник дай ей в приправу —

она воспоет тебе славу,

Первым из первых восставит,

слезой умиление явит,

Молвит: «Останусь с тобою,

хотя бы давали мне втрое!»

Вытрясет все, чем владеешь,

и высосет все, что имеешь,

Дар за собою упрочит,

за все, что не дал, — опорочит,

Душу упреком источит

и выманит все, что захочет.

Все ей отдашь на причуды,

она и не спросит, откуда,

С чем же я странствовать буду,

когда придется мне худо…

Гугон, Примас Орлеанский