Поэзия США - [171]

            В облаках мы угадываем любые обличья — они

                           расплываются,

            воздушные замки — они сгорают дотла

            в огненном разливе зари;

            в яростной радости вешних разливов провидим любые

            облики или прочитываем на песке

                          руны пены.

Вот чего я хотел бы добиться в своем предсмертном

                                                                                     стихе —

разбить оковы условностей и вернуться к открытой форме.

Леонардо прослеживал строгие лики в пятнах грязи на

стенках, —

            так пусть же получат свободу любые

            земные призраки.

В тот день ты внесла в нашу комнату несколько новых

                                                         поленьев —

завтрашнее тепло; оно отвлекло меня… нет,

            это был гул огня в очаге,

            стрельчатое неистовство искр, озаривших сухие дрова.

Я опять возвращаюсь к огню:

            там рдеют багряные замки, разливается багровое

                                                                                          зарево,

            может быть, это струится животворная кровь земли? —

«Посмотри, там в огне саламандра».

— танцуют легкие феи, цветет золотистая тьма,

            завораживает, колдует.

Это было очень давно.

            Нет, их там вовсе не было,

            тех, кого я увидел, —

            может быть, я заглянул

            в огненный горн мечты,

            может быть, только в мечте жили феи и рушились

            замки?

Так недавно кончилось детство, а мы так легко отказались

от того, чем мечтали стать, —

            Каждое твое прикосновение рождает первозданную

                                                                             жажду.

— нежданный, неизведанный жар

разгорается на грани сознания.

АВГУСТОВСКОЕ СОЛНЦЕ

Божество моего беззаботного сердца, ты властвуешь всем

            на сверкающем этом пути.

Но и твой безжалостный жар, опаливший поля,

            отступает бессильно

перед сенью ветвей, матерински простерших листву

            над своими плодами.

Я пою о таинственных силах земли, дожидаясь

            милосердия вечерней зари.

ПЕСНЯ ПОГРАНИЧНОГО СТРАЖНИКА

Поверяясь зверем в себе и вверяясь велениям войн,

человек, отринув сомненья, навек отречется от веры.

У границ рассудка окрепнет

ограненное звонким безумием воинство слов.

Пограничные стражники бросят свои посты,

прельстившись сияньем стиха —

вожделеющим зверем.

— Сновидения, — скажет дотоле неведомый страж, —

            сновиденья, мечты никогда

            не сулили миру беды.

— Утром, по первой страже, я настраиваю гитару;

            я пою задремавшему зверю

            и явленье поэмы, как верность,

            поверяю веленьями войн.

Но отринувший веру знает:

зверь никогда не дремлет,

не ведает сновидений,

не спит и не видит снов, —

вожделеющий зверь поэзии

завораживает беспечную стражу,

и нежданно обнажены

границы мировой империи.

(Впрочем, воинство не нуждается в помощи.)

— Однажды, когда я спал, —

            говорит неведомый страж, —

человек отринул одежды, словно отверг сомненья;

            одинокий, жаждущий зверь,

он ждал явления песни, повинуясь явлениям войн.

И вот я пел ему песню, которую он жаждал услышать —

я, прославленный песенник, повсеместно известный поэт.

— Избранник, избранник, избранник, избранник, — я

                                                                                  пел, —

уверуй, уверуй, уверуй, уверуй, уверуй.

Воинство слов собралось по велению войн,

вечных и светлых, как осиянное небо;

в них, словно в сладостной песне, тоска по любимой —

            и вожделение зверя.

— Уверуй, уверуй, уверуй, избранник, — я пел.

Я стражник, ведомый напевом гитары, я

единственный ведомый миру — отныне и вечно — страж

страстей, вожделений любви, обнаженных границ

империи. Я и гитара.

            Я пою: уверуй, избранник, —

            я, Поэт на Посту.

У обнаженных границ, ограненных сверканием утра,

по велению войн собираются орды слов.

ПУТЬ НАД БЕЗДНОЙ

Потерянные, мы вышли на лодках в открытое море, в ночь,

и капканом бескрайнего страха смыкается вода за кормой.

Лодки затеряны порознь, и теперь мы одни наконец

под безжизненным пологом неба в оспинах желтоватых звезд.

Подожди, любовь моя, не спеши грести, позабудь

нашу любовь, что как нож меж нами в ночи

чертит границу — ее же нельзя перейти

или избыть на зыбком пути к мечте, —

и взрезает ночное молчанье. Соленый дождь в наших ртах;

черная рана смыкается сзади нас.

Позабудь сожженные зори, пылкие обещания, смерть,

пустынность бесплодных садов и бесплодье пустынь, и наш путь

на запад, куда мы пришли с тобою, сгорев.

Ты уходишь, любовь моя, но любовь твоя помнится мне

отзвуком колокольного зова и солью слез на лице —

шрамами вчерашних потерь, — и теперь наконец

ты легко ускользаешь в сожженный, разрушенный мир.

Груды цемента и пепла. Тускнеет свет,

меркнет над прахом развалин, как дряхлый, бледный закат,

и я остаюсь один в безбрежной ночи.

ПЕРСЕФОНА [151]

Нас постигла великая травма — неисцелима наша потеря.

Память:

            далекая слякотная зима,

            колесами и копытами раздавленная трава,