Поэзия США - [169]

Их улыбки цепляют меня, как крючки.

Вещи, набравшиеся за мои тридцать лет,

Упрямо приходят по моему адресу.

А от меня отслоили милые ассоциации.

Испуганная, на каталке с зеленым пластиком,

Я смотрела, как мой сервиз, одежда и книги

Исчезали из виду. Вода захлестнула меня.

Теперь я монахиня, чистая, как дитя.

Я не просила цветов, мне хочется одного —

Без мыслей лежать, запрокинув руки.

Так привольно, вам не понять, как привольно.

Покой мой так безграничен, что трудно вынести, —

Легкость, табличка с именем, безделушки,

К такому покою приходят покойники, навсегда

Принимая его губами, словно причастие.

От чрезмерного пыла тюльпанов рябит в глазах.

Я услыхала и сквозь оберточную бумагу

Их дыханье, настойчивое, как у младенца.

Их краснота громко тревожит мне рану.

Сами вот-вот уплывут, а меня они топят —

Я цепенею от их нежданных призывов и яркости.

Десять свинцовых грузил вокруг моей шеи.

За мной не бывало слежки. Теперь же тюльпаны

Не сводят глаз с меня и с окна за спиной,

Где ежедневно свет нарастает и тает.

И я, невесомая, словно бумажный призрак,

Никну меж взглядами солнца и красных цветов.

Я безлика, мне хочется провалиться сквозь землю.

Пылающие тюльпаны съедают мой кислород.

До их появленья дышалось достаточно просто —

Вдох и выдох, один за другим, без задержки,

И вдруг тюльпаны, как грохот, заполнили все.

Дыханье мое налетает на них, завихряясь,

Как воды реки на заржавленную машину.

Они привлекают внимание и отнимают силы,

Скопившиеся на счастливом безвольном раздолье.

Стены, кажется, тоже приходят в волнение.

Тюльпаны достойны клетки, как дикие звери,

Они раскрываются, словно львиные пасти;

И сердце в груди раскрывается и сжимается,

Тоже сосуд, полный красных цветов.

Вода в стакане на вкус соленая, теплая,

Она из морей, далеких, как выздоровление.

РОЙ © Перевод А. Сергеев

Кто-то зачем-то стреляет в городе —

Бух! бух! на воскресной улице.

Кровь, может, льется из ревности,

Ревность рождает черные розы.

В кого там стреляют?

Слушай, Наполеон, это на тебя, обнажив

Ножи, идет Ватерлоо, Ватерлоо, примеряя

Горб Эльбы на твоей жирной спине.

Это снег, сверкая тысячей лезвий,

Говорит тебе: Тс!

Тс! Ты играешь шахматными

Фигурками из слоновой кости.

Это грязь вопиет, по которой

Шагают французские сапоги.

Русские бело-золотые купола плавятся

В горниле твоей алчности. Облака, облака.

Это пчелиный рой

Гнездится высоко на черной сосне.

Его надо сбить пулями. Бух! бух!

Он наивно верит, что выстрелы — гром.

Он думает, будто это глас Божий

Осуждает когти, клювы, и зубы,

И ухмылку желтой дворняги,

Несущей кость из слоновой кости,

Как все, все, все.

До пчел высоко — целых семьдесят футов!

Россия, Польша, Германия.

Холмы в дымке, красноватая равнина

Медной монетой тонет в реке,

Которую переходит армия.

Черный колючий летучий еж

Пчелиного роя мечтает об улье,

Об остановке, куда прибывают

Верные станциям поезда.

Мужчина с ружьем в серых руках.

Казалось, походу не будет конца.

Бух! бух! пчелы падают,

Расчлененные, на кусты.

Такова участь Великой Армии.

Наполеон, ты видишь красный лоскут?

Это последний символ победы.

Пленный рой в соломенной шляпе.

Эльба, Эльба, волдырь на море!

Белые статуи маршалов и генералов,

Словно воры, крадутся в ниши.

Как это все поучительно!

Немые сплоченные люди шагают

По французскому флагу в свою гробницу,

В дворец из слоновой кости,

В дупло на развилке сосны.

Мужчина с серыми руками улыбается

Деловитой улыбкой занятого человека.

Руки его — не руки —

Асбестовые клешни. Бух! бух!

«Они меня чуть не заели насмерть».

Жала у пчел как швейные иглы!

В непокорном черном сознании пчел,

Должно быть, есть понятие о чести.

Наполеон, как всегда, доволен.

О Европа! О тяжкая ноша меда!

ПАПОЧКА © Перевод И. Копостинская

Ты, на беду, всем на беду,

Не объявишься больше, черный сапог.

Тридцать лет прожила я, в тебя обутая,

Жалкая, белая, будто нога,

Почти не дыша, не решаясь вздохнуть.

Папочка, мне предстояло тебя убить.

Но я не успела — ты умер.

Мраморно-тяжеловесный, обожествленный сундук.

Жуткая статуя — с пальцем огромным и хмурым,

Как печать Сан-Франциско,

А голова в своенравной Атлантике,

В волнах прекрасного Носета

С переливами нежно-зеленого в голубизну.

Я бога молила тебя воскресить в надежде на чудо.

Ach, du…[146]

По-немецки, в польском городе,

Стертом с лица земли

Железной пятою войны, войны, войны…

Городов с подобным названьем погибло немало.

Мой друг поляк говорит,

Что таких была дюжина, может быть, две.

И потому достоверно сказать не могу,

Где ты ступил, где души губил.

Заговорить же об этом с тобой было трудно.

Язык застревал в гортани.

Он застревал в плену из терновой проволоки. —

Ich, ich, ich, ich[147].

Слова… Я с трудом выдыхала их.

В каждом немце, казалось, тебя я найду.

Речь их казалась постыдно-бездушной.

Машиной, машиной — в аду

Аушвица, Дахау, Белсена…

Он оскорблял и меня, как евреев,

И я начала говорить, как еврейка.

Я ведь вполне могла оказаться еврейкой.

Снега Тироля, прозрачное венское пиво

Не столь уж чисты воистину.

И я с моими цыганскими предками, странным счастьем моим

И крапленой судьбой — картежной крапленой игрой.

Я в чем-то за еврейку сойду.

Страх перед тобой у меня на роду. —

Перед твоим военно-воздушным Luftwaffe[148], надутый индюк.