Поэзия социалистических стран Европы - [113]

Министры пьют кофе, едят калачики,

Потом начинают всех мордовать.

Привозят гувернанток-австриячек

И лезут тихонько к ним в кровать.

«Взятка? Можно бы! Спасибо, данке.

Ведь мы не якобинцы. Трудимся за грош —

Оклад невелик. Нет счета в банке.

Итак, берешь или не берешь?»

Чиновнику — динар. Практиканту — гроши.

«Эх, на деньги все жадны, господин Срета», —

А ругнешь их, ответят: «И гроши хороши!»

Или: «Чиновнику лошадь нужна и карета!»

Глаза его — пасть, душа — потаскуха.

Как тут человеку беды избежать?

Люди, нафабрив усы от уха до уха,

Служат, как собаки. Долго ли ждать мятежа?

Ах да, экспорт свиней. Ввоз быстрей идет, парадом

Под оркестр — знакомый мотив несложный.

Играйте! Сербия пятится задом

С радостью прямо в бумажник кожаный.

Книги? Прочь! О зиме еще думать рано.

И щелок в лавках еще продают.

Господа валяются в тени платанов,

И слюнки у них текут.

Позавтракав, мечтают об обеде. Пообедав — об ужине.

Что новенького? Голубцы? «Нет, сотэ из почек!»

«Распустить пояс! Молодец!» Как жрут дружно!

А с нами кто? Темнота? Рабочие?

Безвольные люди. Классовое сознание — у кого есть?

Господа в раю своем мучаются от одышки.

Если кожу дерут — дерут на совесть.

Кроме этого, пьют, едят и дуются в картишки.

Что там? Флаг спускают? Ждем спасенья напрасно?

Тьма легла неподвижная, глубокая.

Друг далекий, там за Дунаем босая, безгласная,

Вся в крови чавкает Сербия одинокая.

Бунт? Где пролетарии? Где рабочие?

Не созрел революции плод. Восстанье?

Подмастерья да школьники. Чиновник не хочет.

Все остальные у нас крестьяне.

Но все же. И тут каторга и бой.

И тут выбивают искры из оков.

И село нас заметило: сквозь боль

Звезда полыхает над каждым снопом.

А муки? Пусть Сербия не покорится.

На все четыре стороны гайдуков направлен взор.

Сербия из засады косится

На залитый солнцем тюремный двор.

Хана Перевод Ю. Левитанского

1

Я охотничий сын, и когда подошло мое время,

я влюбился в Хану, взбалмошную девчонку,

дочь торговца печального, вдовца-еврея,

содержавшего возле кладбища трактир и лавчонку.

Как ракета над лесом, надо мной она заблистала,

и стал я ходить, как слепой, разводя руками.

И любовь моя стала как мир, и поэтому стала

маяком и спасенными им моряками.

От нее глаза мои загораются блеском,

в ней и море колышется, и рыбы, и сети,

от нее водопады свергаются с гулом и плеском

и стрекочут кузнечики, словно птицы и дети.

О, чего только я не видел этой весною,

с этим Чоро кривым и с компанией набожной этой!

Все, что пито было не мною и разбито не мною,

я сполна оплатил, как положено, звонкой монетой.

Но сейчас я люблю, и люблю это небо, и этой руки движенье,

которая вдруг воскрешает и выводит на сцену

всех погибших и потерпевших в море крушенье,

и ломает решетки, чтобы лбом я — о стену

и о небо, до которого некогда пальцем

доставал, и до солнца — когда это солнце, и кости,

и могильщика даже я сделал у нас постояльцем

и в корчму пригласил их, на добрую чарочку в гости.

2

Когда над весами я увидел ее груди тугие,

между мылом и апельсинами разглядел подробно,

я понял, что она прекраснее, чем все другие,

и вся она, как ее губы, и вся съедобна.

О зрачок ее — зернышко перца в полдневном зное,

притягивающий, лаская и не отпуская!

Кто бы смог не влюбиться в изобилье это лесное,

в эти ноздри и в грудь, что как буря морская!

Ты не знаешь зубов ее, что, как снег, поскрипывают, играя

эту гармонику с блестящими пуговками — сиянье ее золотое! —

Этот колодец, наполненный радостью до самого края,

это животное, здоровое и молодое.

Когда к губам моим прижимает она свои губы,

я плыву по ветру, побросав паруса и тросы, —

потому что ее объятья просты и грубы,

как еда дикаря, как еда, что едят матросы.

Ты не знаешь взгляда ее, темноватого от угля и дымной печи,

и ресниц ее — занавеску, что так нехотя поднималась,

и зубы ее, процеживающие неторопливые речи,

и язычок этот острый, хотя и распущенный малость.

Мира Алечкович

^{117}

Тише, мама… Перевод В. Корчагина

Я включу приемник. Тише, мама…

Мы в гнезде осином — островок.

Бьет огонь из ящичка упрямо,

а за ним — весь мир… Он так широк!

Слушай же. Не пропусти ни слова…

Только знаешь — это не слова:

это, чтоб взлететь могли мы снова,

крылья нам с тобой дает Москва.

… Телеграф стучит, и ты — на месте:

лента, весть за вестью, день за днем.

Но все нет, все нет во тьме той вести,

чтоб рассветным вспыхнула огнем!

На людей глядишь, слезу роняя:

где ж надежда? Проблеск первый где ж?..

Теплых слез не проливай, родная, —

под Москвой и наш пролег рубеж.

Кремль стоит — и держит оборону.

И рассвет надежды нашей — там.

Вновь с любовью руку твою трону —

веру потерять тебе не дам.

1942

Белградская баллада Перевод Юнны Мориц

Вышел ребенок с ведерком — в доме воды не осталось,

а от ребенка с ведерком — туфелька только осталась.

Фашисты бродили без цели. Над чем-то смеялись и пели,

плыл снег ослепительно-белый, и все купола побелели.

Наставшая тьма означала ночи холодной начало…

Дитя не вернулось… и тихо вода у колонки журчала.

Мать выла — зачем я сказала, что в доме воды не осталось.

У колонки, где струйка журчала, — там туфелька только осталась.

Смятенье Перевод Юнны Мориц

Мне говорили, когда не убили меня на войне, что везенье чертовское выпало мне,

а на этой войне убили отца моего и брата,