Поэзия - [10]

Исхлестанный жизнью проселка.

Грязь и после тебя будет жить.

Дождь ударит лиловыми копьями в землю.

В этот день и в душе, и в земле

Грязь смешается с каплей небесной:

И в ошейнике комнаты тесно,

На цепи у погоды тоскливо.

Грязь потом отстоится,

Возникнет туман —

Изгоняемый дух недостойных желаний,

Разгоняемый ветром, он тщетно

Ждет найти пограничье своих очертаний.

Вот и чистые игры заплещутся в охре,

Игры выползков, и обнажившись на дне,

Все следы амальгамою влаги зажгутся:

Тело луж ослепительно! — очи огромны!

И нескромны, как жизнь нескромна

К тайнам исчадий своих…

Недостойные жизни — достойны лишь зла и добра.

Тем, кто истинно есть — тем прилична иная судьба:

Терминатора света и тьмы; в оседании мути

Наблюдать проясненье кристальное сути.

Грязь добром не унизь!

Там, где грязи подходы открыты —

Жди рождения новых открытий.

А иначе ты сам

С болью своей и любовью —

Лишь безумный агент страховой,

выживший в атомном пекле,

Что, размахивая пачкой горелых листков,

Ищет под пеплом наследников.

«В этом безмолвном пруду ослепленной Земли…»

В этом безмолвном пруду ослепленной Земли

Города — как кувшинки: раскрывают соцветья лишь ночью.

Веря — молчи. Но не веруя — тоже молчи,

Ибо каналы твоих восприятий висят на цепочке,

На брелоке всенощного стража Петра.

Если где-то в рай и открывается дверь,

Может, совсем не тебе, но по звону полночных небес

Понимаешь — кому-то

Ты воспарению чувств бессловесно поверь,

Ибо подошва твоих восприятий

Кремнистой дорогой разута.

Вряд ли столь важно,

кто

пропуск в Эдем получил,

Когда в полвторого тебя фонари погружают в затменье,

Важно, что есть эта ДВЕРЬ —

ну а ты иль не ты —

выше и выше вовек твоего разуменья.

Женщину встретив полночной порой,

не доверься глазам,

Различающим ясно лохмотья и выступы плоти:

Может, это — ниспосланный грешнику ангел небес?

Только глаза загрубели, и сердце бесстрастно колотит?

Пьяного встретив — песни за райское пенье прими

(в это ли время ушам неразумно поверить?)

Так в этот час обратится в дорогу тупик,

И на бетонной стене обнаружатся двери.

В игры невинные

с тенью и светом играй.

В сердце великая

смена эпох происходит.

Может, сейчас

на тебя

благодатно нисходит твой рай,

Лишь потому,

что к кому-то

он вправду нисходит.

Молчаливый соловей

купальщицы ногой босою море крови топчут

тепла ль еще? не застудит ли грудь?

Мой Соловей, пропой им, не забудь,

шипом прокалывая сердце, песню,

с которой Лодочника провожал ты в путь.

того, кто спился от работы вечной,

кто знает, что на берегу ином

их встретят тени вьющихся растений

и те же муки — год за годом, день за днем.

да, песня та была всем песням песнь!

в ней не было ни звука: сочетанье

ритмических фигур молчанья

и в гармоническом порядке

ты слил с молчаньем пустоту

и дал нам зримый образ неживого тела,

хранящего живую красоту.

ведь то был самый лучший похоронный марш!

и с этой песнею купальщицы вошли

в кровь по соски, и закипела пена,

маня их, словно некая сирена,

нырять, и пить,

и грезить наяву.

«Все то, что жизнью выпито из вас,

вам возвращает смерть, не требуя оплаты.

И Демоны, как верные солдаты,

Вас охраняют в этот час.

Ваш ложкой выскобленный мозг

не дал бы вам таких наитий,

как этот Лодочник пропитый,

осуществивший перевоз…»

Пой, Соловей, храня молчанье!

Им, промолчавшим жизнь насквозь,

Пусть станет лучшим наказаньем —

на темя — капли старых слез…

У зерцала вод

ночные экзорцисты беспардонно

изгнали дух тумана из пучины

студеной лужи

ее эпилептический эллипс

дымился раскаленной сковородкой,

и плавали по ней зрачки

для Вас глазунья, госпожа Безумье!

из лучших глаз — все на показ!

тонуло в озере за отраженьем отраженье,

и в озеро бросались прототипы,

ныряя до изнеможенья

уж бездыханных полон берег

одетые, нелепо собираются опять

они, пожалуй, только в это верят —

лишь в то, что повторяется опять

небрежно голова сидит на шляпе,

подходят плохо руки к пиджаку,

ботинок жмет нога

они не пожелали скрыть тоску —

свое очередное развлеченье

вот у зерцала вод собрался весь народ

и просит воротить вчерашний день,

когда еще не умирала тень,

когда еще само несло теченье

теперь руками надо им без промедленья

грести самим, чтоб не почить в воде

тень, первым ты была предупрежденьем!

кто вычел легкость из струенья вод?

виновных обнаружили, и вот

детей своих бесстыдных и нагих

они в огонь бросают, как в цунами,

поднятое вещающими снами,

что снились им, когда они в траве

играли с сестрами в волнующие игры

здесь, у зерцала вод, идет расправа,

но пенная вода и правых и неправых

зеленою ладонью накрывает

та нежная вода, что ты пила,

та темная вода, которой стала,

та пенная вода, откуда родилась

Пловец

Тени сгущались в чернила,

ими писались кляузы

на улиц ярких лентах

темными подворотнями.

Плакали глупые ивы

в зеленые воды страха,

падали спелые слезы —

универсальное рвотное.

В зеленые воды страха

гляделось такси одноглазое,

скользило по ним, ведомое,

как лодка на перевозе.

В зеленую воду с грохотом

сыпался щебень смелости —

былые колонны храбрости,

разрушенные морозом.

Скручивались и спутывались

прозрачные волосы вечности,

как водоросли подводные,

хватающие за руки…

…пловец был последним камушком,

на откуп случаю брошенным,

последним героем Магии,

последнею жертвой Науки.

Пловец был всплеском и выкриком