Поэзия Африки - [97]

ветру.

Вероломные тропы лесные завели меня в дебри.

Лианы — а может быть, змеи? — опутали ноги мои.

Я сползаю по скользкому склону в овраг

непонятного страха,

И увязает мой крик во влажной трясине хрипа.

Когда я услышу твой голос, лучезарная радость Зари?

Когда я увижу свое отраженье в смеющемся зеркале

твоих беспредельных очей?

И какими дарами умиротворить мне белую маску богини?

Кровью ли птиц и козлят или жертвенной кровью своей?

Или песней смиренною смыть с себя пятна гордыни?

Будь же милостива ко мне.

«Я тебя проводил до деревни…» Перевод М. Ваксмахера

(Для калама)

Я тебя проводил до деревни, до самой границы Ночи,

И нечем мне было ответить на золотую загадку улыбки

твоей.

Короткие сумерки причудой божественной на твое

упали лицо,

С вершины холма, где искал прибежища свет, я смотрел,

как тускнеет пламя повязки на бедрах твоих

И узел волос, точно солнце, погружается в темень полей.

И вдруг вероломной пантерой древние страхи вцепились

в меня,

И не в силах был разум отбросить их прочь за дневной

горизонт.

Значит, ночь? Значит, ночь навсегда?

И прощание без «до свиданья»?

Буду плакать во мраке, уткнувшись лицом

в материнское лоно Земли,

Буду спать в тишине своих слез,

Пока надо мной не забрезжит млечный рассвет

твоих губ.

«И мы окунемся, моя подруга…» Перевод М. Ваксмахера

(Для калама)

И мы окунемся, моя подруга, в волну африканского мира.

Мебель Гвинеи и Конго, тяжелая, гладкая, темных и светлых

тонов.

На стенах исконные маски, чистые, и такие далекие, и такие

живые!

Табуреты почетные для наследных гостей, для Принцев

из Верхней Страны.

Хищные запахи, циновки густой тишины,

Подушки прохлады и сумрака, мирный ропот ручья.

Слова лаконичные; песни вдали чередой, как повязки

на бедрах суданцев,

И дружелюбная лампа, твоя доброта, чтоб укачать

наваждение — обступивший нас мир,

Черный, белый и красный, ох, красный, как африканская

почва.

«Не удивляйся, любимая…» Перевод М. Ваксмахера

(Для калама)

Не удивляйся, любимая, если напев мой мрачнеет,

Если сменил я певучий тростник на ропот калама,

Если сменил я зеленые запахи рисовых влажных полей

На галоп боевого тамтама.

Вслушайся — это угроза клокочет в божественном голосе

Предков, это гневом вдали канонада гремит.

Может быть, завтра навеки умолкнет пурпурный голос поэта.

Вот почему так спешат мои ритмы и пальцы над струнами

кровоточат.

Может быть, завтра, любимая, я упаду на тревожную землю

И глаза твои вспомню с тоской и туманный тамтам —

перестук деревенских ступок вдали.

А ты в опустившихся сумерках вспомнишь с тоскою

пылающий голос, что пел твою черную красоту.

«Я сложил тебе песню…» Перевод М. Ваксмахера

(Для двух флейт)

Я сложил тебе песню, нежную, как воркование голубя

в полдень,

И тоненько мне подпевал четырехструнный калам.

Я соткал тебе песню, но ты меня не услышала.

Я цветы полевые тебе подарил, их запах загадочен, точно

глаза колдуна,

И богаче их краски, чем закаты над Сангомаром.

Я цветы полевые тебе подарил. Неужели ты дашь им

увянуть —

Ты, что часами следишь за пестрой игрой мотыльков?

«О Сестра, эти руки ночные…» Перевод М. Ваксмахера

(Для рити[364])

— О Сестра, эти руки ночные на ве́ках моих!..

— Угадай эту музыку Тайны!

— Знаю, это не топот свирепого Буйвола,

не глухая тяжелая лапа толстокожего зверя,

И не хохот браслетов на плавных лодыжках прислужниц,

И не стук сонных пестиков в утренних ступках,

И не ритмы гудящих под невольничьим шагом дорог.

О, балафонг ее ног и молочных птиц щебетанье!

О, высокие струны кор, о, нежная музыка бедер!

Это мелодия белого верхового Верблюда, это царственный

Страуса шаг.

— Ты узнал свою Даму, ты угадал эту музыку —

Она одаряет прекрасной прозрачностью мои руки и

веки твои.

— Я только назвал имя дочери Арфанга Сига́.

«Перелетные стаи дорог…» Перевод М. Ваксмахера

(Для трех флейт)

Перелетные стаи дорог, путешествие к древним истокам.

Флейта черного дерева, лучистого, гладкого, ты густые туманы

пронзи моей памяти.

О певучая флейта! Туманы пронзи, покрывала на снах моей

памяти, на ее изначальном лице.

О, воспой изначального света сиянье и воспой тишину, ибо она

возвещает

Песню Встающего Солнца, гонг слоновой кости, зарю над моей

затуманенной памятью,

Возвещает рассвет над двумя близнецами-холмами, над певучим

изгибом бедра и над щекою ее.

Я сижу под спокойным навесом листвы, в запахе стад и дикого

меда.

Солнце улыбки моей! И сверкала роса на траве ее индиговых

губ.

Колибри, цветы невесомые, устилали ласкающим ворсом

несказанную прелесть ее речей.

Зимородки ныряли в ее глаза синей молнией радости,

Над струящимся рисовым полем ресницы ее трепетали ритмично

в прозрачности воздуха.

О, блаженство! Я слышу, как время поднимается в белый зенит

разукрашенных ярко небес.

Скоро застынут стада в неподвижной истоме, скоро уснет

воркование горлинок

В полдневной ленивой тени. Но должен я встать, чтобы следовать

дальше безупречной дорогою страсти.

Маска. Народность догон (Мали). Дерево. Высота 37 см. Музей Человека, Париж

СЕМБЕН УСМАН [365]

Казаманс Перевод Л. Халифа

Казаманс — великая река,

Любимая река,

Расскажи о времени,

Когда меня

еще не было,

Когда,

Величественная, ты сливалась с небом

И сроднилась с ним на века.

Ты ведь старше

самой старой старухи,

Ты ведь старше

самого старого свитка,