Поэзия Африки - [96]

линию, как монотонность столбов на долгой дороге.

И вдруг у меня на щеке — золотисто-коричневый луч твоего лица.

Где я встречал этот теплый и гордый цвет? Это было во времена

правителей древнего Сина.

Когда отец отца моего читал невесты лицо на оловянных

страницах прудов.

Как стало тепло на закате… Это на улицы сердца снова Лето

пришло.

Деревья облиты золотом, деревья в пылающих бликах; что же это?

Весна?

У женщин — воздушная поступь купальщиц на солнечном пляже,

А длинные мускулы ног — струны арфы под матовой кожей.

Проходят служанки с царственной шеей, — верно, идут за водою

к источнику в час вечерней прохлады.

А газовые фонари — высокие пальмы, в них ветер поет свои

жалобы,

А улицы — тихие, белые, как в послеобеденный час моего

далекого детства.

О подруга моя цвета Африки! Продли этот час ожиданья.

Те, кого мучит голод, безмерно богаты своей Прозорливостью.

Их улыбка нежна. Это улыбка Предков моих, танцующих

в синей деревне.

«О, забыть всю эту ложь…» Перевод Е. Гальпериной

(Для флейт и балафонга)

О, забыть всю эту ложь, как рваные раны на теле предместий,

Все измены, и взрывы, и плен, и смерть, поразившую душу, —

То молчанье развалин, там, далеко, в заснеженной белой

России, —

Все надежды мои, что скошены грубо под корень, и душа, как

обезумевшая Дева, отданная поруганью.

В мягкой нежности, в светлой нежности этой весны,

Вспомнить, о, вспомнить девушек наших, как мечтаешь о чистых

цветах

В жестокой чащобе бруссы. Во мраке диких лесов

Помнить, верить, что есть еще свет удивленных весенних глаз,

Раскрытых, как светлая просека на заре, ее повелителю — Солнцу.

Верить, что есть еще пальцы, нежнее, чем пальмы, нежней

колыбельной ньоминка[361],

Нежные пальцы, чтоб убаюкать мне сердце, нежные пальмы

для сна моего и тревоги.

Привет тебе, пальма, твой стан, и гибкий и стройный, твой

строгий лик взнесены над чащей.

О черные губы, их поцелуй — только для братьев воздушных,

пассатов.

Только бы слушать твой голос, медлительный и глубокий,

как вдали гудящая бронза.

Только бы слушать биенье наших сердец в ритме тамтамов,

Верить, что Юная Дева в нетерпенье на пристани ждет меня,

Ищет лицо мое в ярком цветенье платков.

В ясной нежности этой весны верить: она меня ждет, Дева

черного шелка.

«То была ли магрибская ночь?..» Перевод М. Ваксмахера

(Для двух флейт и одного далекого тамтама)

То была ли магрибская ночь? Я покидал Могадор[362], его девушек

цве́та платины.

То была ли магрибская ночь? Нет, и нашей она была, эта ночь,

наша Ночь, ночь Жоаля,

Ночь до рождения нашего. Ты причесывалась перед зеркалом

моих глаз.

Мы сидели с тобою в сумраке нашей тайны, полные смутной

тревоги, —

Ожидание имя ее, — и трепетали ноздри твои.

Ты не забыла еще спокойного гула, заливавшего ночь? Волна

за волной, вырываясь из города,

Гул накатывался на нас и у ног утихал. Далекий маяк подмигивал

справа,

А слева, у сердца, — неподвижность твоих зрачков.

О внезапные молнии в душной ночи! Я видел твое лицо,

Я его пил, оно было ужасно, и его черты искаженные разжигали

все больше жажду мою,

И в моем удивленном сердце, в моем молчаливом сердце, которому

было уже невмочь, —

Каждый звук, доносившийся издали, даже лай далекого пса,

в нем взрывался гранатой.

Потом золотисто песок захрустел, будто листья взмахнули

ресницами.

Черные ангелы, гигантские боги Эдема, мимо прошли,

И ночные легкие бабочки, словно лунные блики, мерцали у них

на руках. А для тебя и меня это счастье чужое было

точно ожог.

Наши сердца колотились — их стук долетал до Фадьюта[363],

Как дрожь возмущенной земли под победной стопою атлетов,

Или голос влюбленной женщины, поющей сумрачный блеск

красоты любимого своего.

А мы не решались рукой шевельнуть, и наши губы беззвучно

дрожали.

Ах, если бы камнем на грудь кинулся с неба орел, оглушая нас

клекотом дикой кометы…

Но неумолимо теченье влекло меня прямо на рифы — на ужасную

песню твоих неподвижных зрачков.

Будут ночи другие у нас, ты вернешься, сопэ́, к сумрачной этой

скамье,

Ты будешь все та же всегда — ты будешь другая всегда.

Но сквозь все твои превращенья я буду боготворить

Лицо нашей Кумба-Там.

«Но воспоют ли вас…» Перевод Е. Гальпериной

(Для кларнетов и балафонга)

Но воспоют ли вас, влюбленные, при стеклянном свете грядущего?

Воспоют ли под звуки флейты любовные ночи прошлых времен?

О дождь зеленый! На что мне все славословья певцов, если я

иссохшею веткою стану,

Если Христос не воскресит меня светлой весной?

Ни к чему мне робкие пляски юных влюбленных! Я б умчал

тебя на коне туарега, опьяненное тело к сердцу прижал бы

Среди вскриков взметнувшейся крови и посвиста копий.

Я порву все путы Крови. Я буду на вахте

Всю бесконечно долгую, единственную ночь любви.

Твой голос мягче теплоты гнезда, и сердце — черная голодная

змея — ждет хлеба твоих губ.

Я порву все путы Европы, чтобы выткать мой стих на золотистом

песке твоих бедер.

И что мне Христос! Пусть имя его горит на святых вратах.

Без тебя мне и рай не рай, и я обречен на ад.

«За какой грозовою ночью…» Перевод М. Ваксмахера

(Для калама)

За какой грозовою ночью вот уже трое суток

ты прячешь свое лицо?

Какие раскаты грома срывают с теплой постели

это сердце твое,

Когда сотрясаются хрупкие стены моей груди?

Пленник росистой поляны, я дрожу на холодном