Поэзия Африки - [55]

белой и розовой

в реке лучезарного света.

2

Что совершается там, под землей,

где далекий надир?

Наклонись над колодцем,

или рекой,

или источником:

увидишь дыру, глубину,

и в дыре, в глубине, — луну,

и самого себя,

лучезарного и безмолвного,

меж деревьев без корня,

и безголосых птиц.

3

Ты дремлешь, любимая.

Дремлешь и ты на руках у нее, моя младшая.

Не вижу я ваших глаз, отягченных ночью,

но знаю — в них переливы жемчужин

иль виноградин созревших.

Доброго ветра порыв

распахнул дверь,

складки надулись ваших воздушных одежд,

затрепетали пряди волос,

клочок бумаги слетел у меня со стола,

я нагнал его на пороге.

Приподнимаю лицо,

в руке — незаконченные стихи.

Ваши глаза мигают в лазури,

я их называю: звезды.

4

Птица без цвета, без имени

крылья сложила и застит

единственное небесное око.

Садится на дерево без ствола

со сплошною листвою,

никаким не колеблемой ветром,

где никто не срывает плодов,

садится и глаз не смыкает.

Каких высиживает птенцов?

Скоро взлетит с гнезда —

значит, вывелись петухи,

горланы всех деревень.

Петухи одолеют

тех, кто поет во сне

и кормится зернами звезд.

5

Для бедняков, заедаемых

клопами, большими, как небо,

для бродящих по миру изгнанников,

покинувших город света,

для мятежников, для перебежчиков

из армии мрака, вставших с земли, —

что хотят совершить эти взлеты бесчисленных пальм,

чьи листья — как ассагаи[170], до блеска натертые маслом,

неподвижно взметнувшихся выше домов,

до предела, где их вершины,

звеня голубиными снами,

касаются кровли вселенной?

Волнуются, давят друг друга, роняют листву,

им уже не вернуться к живым,

они грудами лягут в звездной пустыне —

бессчетными бугорками

для нищих, что спят без постелей,

для тех, кто одет лишь собственной кожей,

пропахшей пылью,

для птиц, не свивших гнезда,

для всех на свете пернатых.

6

Вот она,

та, в чьих глазах преломляются сны,

чьи веки тяжелеют от дремы,

чьи ноги окунуты в море,

а скользкие руки торчат из воды

с горстями кораллов

и кристаллов блестящих соли.

Их разложит она по кучкам в бухте тумана,

тут же станет сбывать морякам,

голым и безъязычным, —

пока не польется дождь.

И станет она невидимкой,

и будут приметны

лишь космы волос на ветру,

словно клубок размотавшийся,

да, может быть, зерна той пресной соли.

7

Чернокожий стекольщик,

чьих бесчисленных глаз не видел никто,

с кем по плечи вровень никто не вставал,

чернокожий невольник в стекляшках,

могучий, как Атлас,

раб, держащий семь небосводов, —

вот-вот его унесет река облаков,

уже намочившая подол его паня.

Тысячи тысяч кусков стекла

у него упадают из рук

и отскакивают от лба,

лба с кровоподтеками

от гор, где рождаются ветры.

Присутствуешь ты при пытке его каждодневной,

при безысходном его труде

и агонии, словно впилась в него молния,

едва океанские раковины

затрубят на стенах востока.

Но нет в тебе состраданья,

ты и не вспомнишь,

как мучиться он обречен

всякий раз при крушении солнца.

ЖАК РАБЕМАНАНДЗАРА [171]

Антса [172] Перевод Д. Самойлова

Остров!

Остров, имя твое в огне!

Никогда оно не было

так дорого мне!

Остров,

ты усладою сердца стал!

Остров, имя твое во мне,

Мадагаскар!

Что за звучанье!

Слова

плавятся во рту:

мед яснейшей поры

в таинственности лесов,

Мадагаскар!

Я впиваюсь в твою девственную и алую плоть

с жадным жаром

погибающего в зубах света,

Мадагаскар!

Причастившись невинности

всем моим голодным нутром,

я растянусь на твоем лоне,

как самый неистовый из тех, кто любит тебя,

как самый верный,

Мадагаскар!

Наплевать на уханье сов,

на низкий бреющий лет

сов, гнездящихся под балками крыш

горящего дома! Пусть лисы

лижут

свои грязные шкуры, провонявшие куриною кровью,

кровью в отблесках розовых перьев фламинго!

Мы, зачарованные Лазурью,

самозабвенно постигаем бесконечную синеву облаков,

Мадагаскар!

Опьяненье, о, возвышенное опьяненье

в нерасторжимых объятьях

всех дней и ночей бесконечных веков,

Мадагаскар!

Я тот самый плясун, который тебя спас

из смертельного водоворота судьбы;

удержал над бездной твой шаг;

кинул всем четырем небесным ветрам

истасканный тростниковый мат,

где дрожала в прокисшем дыханье воров

твоя нагота королевской лозы,

Мадагаскар!

Ничья, ничья рука

не решилась бы распутать узлы

и разрушить извечность магического обряда!

Только я, похититель,

возвратившийся, о Невеста,

с ледяных берегов Севера,

я, посвященный Солнцу, возлюбленное чадо зари!

И на тех,

кто плевал мне в лицо,

кто названье твое и имя мое

волок по навозу и грязи своего языка,

на них — на их черепа —

обрушится с яростью моя непорочность

и беглый огонь

предпоследнего грома —

на вершину Мангабе[173]!

И с лицом, обращенным к встающей заре,

со стопой, попирающей пуп океана,

с жезлом,

водруженным в сердцевине Юга,

я буду плясать, о Возлюбленная,

я буду плясать молниеносный танец

заклинателей змей —

Мадагаскар!

Я брошу мой мифический смех

в бледное лицо Полудня!

Я брошу в лицо созвездьям

чистоту моей крови!

Я обрушу взрыв твоего благородства

на толстый затылок вселенной,

Мадагаскар!

Но нынешним вечером пулемет

вспарывает брюхо сна.

Смерть шляется лугами лунных лилий.

Огромна ночь земли,

Мадагаскар!

Кто вострубит опять, Предки,

кто вострубит в Антсиву[174] о мире и о единенье?

Кто пробудит звучащую кайамбу[175],

Мадагаскар?

Здесь трескается

узкий круг

тюрьмы.

И рушатся стены,

и все препоны, и все запреты,