Поэзия Африки - [54]

избавить ее от судьбы.

Но заклинанья и жалобы ваши

услышат ли боги

ветра, земли, леса, песка?

Во флейте твоей —

топот взбешенного тура,

когда во всю прыть бежит он в пустыню,

и снова бежит из пустыни,

сжигаемый жаждой и голодом,

и валит его усталость

под голое дерево

без плодов, без листвы.

А флейта его —

тростинка под тяжестью птички,

присевшей на перелете,

не пойманной мальчиком,

взъерошившейся от страха,

но отбившейся от стаи своих,

утешенной разве лишь собственной тенью

возле бегущей воды.

Флейта твоя,

флейта его —

обе тоскуют, что нет возврата

к тому, чем были они когда-то,

и жалуются, и поют.

Зебу Перевод С. Шервинского

Приземистый, как города Имерины[165]

на холмах или в недрах скал,

с горбом, как кровельный стык,

на песок опрокинутый месяцем, —

вот он, зебу могучий со шкурой, багровей

его собственной бычьей крови.

К реке спускался на водопой,

щипал сирени и кактусы, —

теперь разлегся у кустов маниоки,

еще отягченных ароматом земли,

на рисовой прелой соломе

с крепким запахом солнца и тени.

Простор перепахан вечером,

исчез горизонт.

Зебу глядит в пустыню,

пустыню до края ночи,

и рога у него — два лунных серпа.

Пустыня, пустыня,

пустыня перед быком, —

он заблудился с вечером вместе

в царстве молчанья.

Что видит он в полудреме?

Быть может, своих, таких же, как он,

но без горба,

красных, как пыль под ногами их стада,

властелинов безлюдных земель?

Или же предков своих, — бывало, крестьяне

их приводили, откормленных, в город

в гирляндах из апельсинов

на убой в честь Короля?

Зебу встает, мычит —

ему предназначена бесславная смерть! —

и опять засыпает до срока,

и сам он — как горб земли.

Зимний вечер Перевод С. Шервинского

Милы мне вечера,

когда неуверенно робким

становится собственный голос,

как у детей, или девушек юных,

или женщин, живущих воспоминаньем, —

страх, сожаленье, тоска, углубленность?..

Милы мне вечера,

когда солнце

жаждет еще виноградин созревших,

но, его настигая, гроздья срывает ночь.

Мне вечер такой милее,

чем утро, ведь утр я не вижу, —

окна мои — на закат;

а на другой стороне

стена удвоена тенью,

горбом на загривке быка.

Зимним вечером дождь моросит

над кровлями Тананариве, —

вспоминается Утрилло[166].

Длинны вечера с дождем;

в мурашках озноба

даже счастье младенца,

мирно сосущего грудь,

как теленок, нашедший вымя;

озноб и в глазах у старой девы,

озирающейся по сторонам.

Тананариве, Тананариве!

В нежной зелени риса,

где, играя, друг за другом

гоняются ветер и свет,

зарослью кактусов оградившаяся в скалах,

пригнувшаяся быком, застигнутым ночью,

взметнувшаяся ростком бамбука у воды,

в преддверии зимнего вечера,

ты выглядишь, как никогда,

самою собою.

И вся ты — сон, и вся ты — грусть,

о гробница из темной листвы,

захолодавший дом

в сетях из лиан,

затрепанных всеми ветрами,

ветрами в погоне за дикими вепрями,

ревущими возле моих дверей.

Ветер Перевод С. Шервинского

Проникни в пещеру, где бродит ветер,

ветер, источник

благоуханий зари

на пороге вечернем;

источник юности рощ у черты окоема

за нежностью трав,

великолепия солнц умирающих

и воскрешаемых им на холмистых грядах.

Во сне улови его первое возникновенье,

когда он раскинуть готовится как бы побеги лианы,

удались на прибрежья видений.

Едва народясь, приучает он крылья к полету,

как дикая птица,

и, забравшись в сады,

калечит цветы и плоды.

Лиана? Откуда лиана?..

Она оплетает деревья,

все — от душистых жасминов,

на востоке растущих кустом,

до свода раскидистых пальм,

до взлета извивных драцен[167]

на террасах Иарива[168];

от тысячи тысяч роз —

сердец на зеленых стеблях —

до лилий, чьи рупоры не раскрывают гортаней,

до сумерек, чтобы выпить росу,

до тех бесчисленных, еще безымянных растений,

знакомых лишь мне… во сне.

От прядей седых, трепещущих

на висках у старухи

цветами утраченных дней,

молящих, как милостыни,

поцелуя у края могилы,

до длинной ламбы[169] женщины юной,

когда свой белый подол

волочит она, улыбаясь,

и в тумане волнуется легкая ткань.

Птица невидимая

припадает к лицу твоему,

плечи клюет, щекочет затылок, —

знакома ль тебе эта птица?

О птица ветра,

хмельная, в полете нетвердая,

как малиновка с перебитым крылом.

Легенды, легенды, преданья, преданья…

Легенды бесчисленные уводят в пещеру,

где взросла та живая лиана,

все стволы, все ветви обвившая.

Преданья бесчисленные

вьются вокруг появленья той птицы бесплотной,

той, что вдруг упадет и мгновенно взовьется.

Но недавно изведал я две новизны:

за дверью моей вихрился

влажный ветер зимы,

кружился, как дети кружатся,

играя в прятки,

когда луна приводит осень с гор.

Другой был ветер свирепый,

он метался, как тур иль кабан,

почуявший гибель.

«Этот ветер, — я думал, — из леса».

Потом был еле внятный уху

гул, как в раковине.

— Этот ветер, — сказал я, —

с океана.

С языка ночи Перевод С. Шервинского

1

Кожа натянута черной коровы,

натянута мокрая, без просушки,

натянутая в темени беспросветной.

Кем черная корова забита?

Умерла, не мычав, умерла, не ревев,

умерла, хоть никто не преследовал

на лугу, расцвеченном звездами.

Натянута кожа

на барабан ветров,

ваяемых духами сна.

Но барабан готов загреметь,

едва увенчаются шпажником

рожки выпущенного на волю

теленка,

и он пустится вскачь

траву щипать по пригоркам.

Будет гудеть барабан,

наводить заклинаньями дрему

до воскрешенья черной коровы,