Поэзия Африки - [100]

Жизнь,

принесенная в жертву

чужеземным богам,

земля,

орошенная

реками крови и пота,

изможденная,

горькая Африка,

кончилось время твое!

Начинается новая эра —

эра Сорванных Пут

и Разбитых Оков,

и Расправленных Плеч.

Слышу голос твой,

Африка,

дерзкий,

разгневанный голос.

В нем — горячее пение ветра

и гул прорастающих трав,

и живое дыхание рек,

и гром водопадов,

и удары морского прибоя,

и шелест опавшей листвы

под тяжелыми лапами льва.

Слышу голос твой,

Африка,

ясный,

отчетливый голос.

В нем —

мелодия песен

простого крестьянского поля,

и размеренный скрип

деревянного плуга,

и скрежет

неторопливых ручных жерновов,

превращающих зерна в муку.

Слышу голос твой,

Африка,

юный,

ликующий голос.

В нем —

призывы вождей,

и рокот народный собраний,

и биение наших сердец,

переполненных яростной кровью,

и сумасшедшая дробь

неукротимых тамтамов,

говорящих:

Свобода!

Свобода!

Свобода!

Свобода!

Старый моряк Перевод М. Курганцева

Ветер отчаянно бьет в паруса.

В море открытое парусник правит.

Время — шатер, и его продырявят

солнце, и звездная ночь, и гроза.

Эй, обернитесь назад, корабли!

На горизонте, у края земли,

старый моряк под флагами порта —

смятая фуражка,

ступни затекли;

смех словно саван,

холодный и желтый,

смотрят глаза

в океан распростертый…

Вам они смотрят вослед,

корабли!

Время прошло.

Нас навылет прожгло.

Нет больше моря, и ветра, и утра.

В раковинах

не найти перламутра.

Время — как сломанное весло.

Время — как высохшая река.

Нет тишины в зрачках старика.

Он наклоняется над погасшей

трубкой —

в ней пепел, боль и тоска.

…В ночь паруса разрывались в клочья.

Тучи спадали, словно кора,

когда мы вышли к порту

и ночью

бросили гулкие якоря.

Эй, моряки, спускайте трапы!

Неужели все это зря?

Неужели ночь провисит, как тряпка,

на перекрестке добра и зла?

Вскинуты на головы фуражки,

бушлаты черные на плечах.

Но хохот веселый смолк и зачах,

будто разбился о камень тяжкий.

Город, откройся,

разбей замки,

двери раскрой,

отодвинь засовы,

сбрось дремоту свою, полусонный,

протяни нам ладонь руки!

Дай эту ночь,

молчаливый порт!

Зажги все лампы в барах и лавках!

Пусть в ноздри ударит звериный запах,

пусть заструится огненный пот.

Если ты спрячешь себя от нас,

от бесшабашных наших желаний

в час непогожий, глухой и ранний, —

мы проклянем тебя в тот же час!

Старик вспоминает,

и падают слезы,

как с ветки листва,

и пепел

бессильно слетает

с трубки…

И альбатросы

крыльями плещут,

летят,

и цепкой сетью морщин

опутаны руки.

Время проходит,

и те, кто сменили нас,

будут, как мы,

бродить среди скорби и мрака.

В гавани горьких утрат

они бросят якорь,

и угнездится тоска

в расщелинах глаз.

Будет все —

и прибой прощанья,

и соль изгнанья,

и боль угасанья,

и пустота увяданья,

если не смогут с ходу порвать паруса,

остановить бесплодное ожиданье.

СЬЕРРА-ЛЕОНЕ

ГАСТОН БАРТ-УИЛЬЯМС [370]

Клавиши рояля Перевод А. Голембы

Кожа твоя горда белизной,

Кожа моя черна;

Дай мне руку, пойдем со мной,

Музыка грянет, звучна.

В одной гармонии соединим,

В песню одну сольем

Все, что в призыве моем звучит

И в зове звучит твоем.

Музыка в воздухе:

Слышат все,

Как, ненависть прочь гоня,

Звучат, сочетаясь,

Клавиш ночной

И клавиш белого дня.

Когда же мы рядом,

В тени стены,

В страхе или смятенье, —

Наши тени,

Как ночь, темны,

Одной становятся тенью.

Музыка в воздухе:

Видят все,

Как дерзновенно и смело

Одною гармонией сплетены

Облик черный

И облик белый.

Письмо к матери от черного сына из Вьетнама Перевод А. Голембы

Милая мама,

слава богу,

я уже прикончил нескольких вьетконговцев,

и белый капитан

сказал мне, что я молодец

и настоящий герой.

Но когда я убью гораздо больше,

то он представит меня к медали,

и когда я убью еще больше,

он поместит мое имя во всех газетах,

и ты будешь гордиться твоим родимым сыном,

всеамериканским героем всей Америки!

Здесь никто не упрекнет цветного, что он цветной,

поле боя усеяно трупами цветных.

Вы ведь знаете: Кассиус Клей не решился приехать,

но ваш сын — герой,

и, быть может, когда я убью кучу этих красных,

отсюда сообщат мою фамилию в Белый дом, —

быть может, Президент узнает мое имя,

быть может, он в один прекрасный день

самолично наградит меня орденом

и скажет, —

до чего горда Америка мною.

«Господь на вашей стороне, мой мальчик!»

И я щегольну своей медалью в своем родном городе,

в Детройте, в Ньюарке и в Алабаме, —

и я увижу черные тела в лужах крови,

и я вспомню Шарпевиль,

и я вспомню моих задушевных братьев во Вьетнаме.

Милая мама,

черная мама,

прости твоего черного мальчика во Вьетнаме!

Я не Кассиус,

прости,

я, понимаешь, не Мохаммед Али,

я твердо запомнил наконец,

что я

неутонченный,

необразованный,

неуклюжий

и т. д. и т. п.,

и все, что я делаю здесь,

я делаю для того только,

чтобы стать всеамериканцем,

культурным и окультивированным —

истинным сыном Америки;

ты знаешь это, мамочка, —

и, если бы не цвет кожи и не курчавые волосы,

я был бы парень хоть куда!

Впрочем, парик стоит всего лишь сто долларов,

а белолилейный крем «Беляночка» всего лишь пять долларов

банка!

И ежели это мерзопакостное снадобье не подействует вовсе,

лучше уж я околею здесь,

я предпочту,

мамочка,

лучше останусь здесь, в этой заморской могиле!

И ежели я помру здесь,

так и знай,

что я погиб за Америку,

за счастье быть сыном этой Земли Обетованной…

Но ежели я погибну, сражаясь,

скажем,

в Ньюарке,