Поезд на рассвете - [26]

Обловили одну балку — перешли в другую. Разбрелись искать норы.

— Хлопцы, сюды!

— Тут шось лежит! — подали двое сигнал.

Все сбежались на крик.

— Он де, в окопе.

На изрытом, издолбленном склоне балки обозначился короткий, в десяток шагов, окоп. Его когда-то засыпали, но землю поразмыло. Из нее торчали снаряды. Их было много, может даже — полный окоп.

— Ое-е-о-о!

Все замерли, боясь шагнуть лишний раз, и каждый посмотрел себе под ноги: а не на снарядах стоит? Старшие оттеснили малышню:

— Не подходь!

— Взорвется — всех разнесет.

— Немцы бросили, гады. Он их сколько, снарядов. Ое-е-о-о!

Юрка был уверен, что никто и не посмеет приблизиться к окопу. Но старшие пошептались, отогнали всех на другую сторону балки, сами — залегли. А один пошел. Он склонился над окопом, разглядывая снаряды, потрогал их. Постоял, оглянулся на ребят. Наконец, взял один, отнес на пригорок и что-то с ним сделал. Точно так же он перетаскал еще несколько снарядов, после этого позвал товарищей. Младшие осмелели — бегом туда.

Черные тупорылые снаряды лежали на земле. Они были словно обрублены: их острые носы валялись отдельно. Смельчак-«сапер» небрежно покачал ногой железную чушку:

— Теперь не взорвутся. Пооткрутил я им головки.

— А головки — взорвутся?

— Опробуем.

Он швырнул одну. Пацаны присели… Взрыва не было. Кинул вторую, третью… Тишина.

— Негодные они, — решили все хором и принялись делить заманчивые трофеи.

Не обделили и Юрку с Толькой. Несли и они домой по тяжелой головке-взрывателю от немецких снарядов, никем, кроме них, мальчишек, возможно, еще не найденных. И это было куда интересней, главное — вещественней колхозного трудодня за избиение прожорливых, вороватых сусликов.

— Закопай, понял? — посоветовал Толька.

— Если негодная — чего ее закапывать? — возразил Юрка.

— Стали бы, думаешь, немцы прикручивать к снарядам негодные головки? Шукай дураков.

Юрка чуть не выронил находку. Но потом сжал покрепче: нет, пока ее не кинешь, она не взорвется. Чего же бояться?..

Все вербное воскресенье по улице было не пройти. Налетят мальчишки, девчонки — и давай хлестать ветками. Тебе больно, а они лупят по спине, по ногам, заливаются и орут наперебой:

Бью не я,

Бьет верба.

Не умирай,

Красного яичка дожидай!

Чего бы это Юрка умирал? Кому охота умирать, да еще перед праздником? Правда, он — старинный, божественный, но все равно — праздник. А в праздник люди добреют, готовят угощение и зовут друг друга в гости. Этот же — бывал люб и памятен тем, что к нему непременно, даже при немцах, в голодуху, истекали душистую румяную паску — так называли в селе куличи.

В последний день страстной недели мать и тетка Фекла с утра засуетились и Юрку никуда не пускали: «Будешь помогать». Они завели опару на хмельных дрожжах; из какого-то потайного угла вытащили корзину яиц; Юрке велели нашелушить в миску луковичных шкурок. Скользкие, шуршащие эти «рубашки» залили водой, немного прокипятили и опустили туда яйца, — они получились густо-оранжевыми и не линяли. Застоялся у тетки Феклы и пузырек с остатками зеленых чернил. Приберегла она для такого дня и крохотный пакетик красного порошка. Хотя до крашения Юрку будто бы и не допускали, руки его вскоре стали разноцветными. Тесто замесили из белой муки, на молоке, масле, с корицей, и, когда оно подошло, в разных формах — ими служили кастрюльки, банки, кружки — посадили в жаркую печь. А еще мать налепила забавных жаворонков; Юрке доверили надрезать им хвосты, чтобы вилочкой получались, и вставлять глаза — сушеные вишни. Но все это до завтрашнего утра есть не полагалось.

В светлице у тетки Феклы висела большая икона — в серебряном тяжелом окладе, под стеклом. С нее страдальчески смотрел бог — печальный, бледный Христос.

— Мать-покойница оставила. Сказала: «Береги як память про меня». Вот и берегу. Хай висит себе.

Тетка Фекла зажгла перед иконой лампаду.

— Ты веруешь? — спросила мать.

— У войну — все верующие, — сказала тетка Фекла. — В церкву пойдем?

— Нет, я не крещеная.

— А я пойду, поел ухаю всенощную. Може, на душе легше станет. Освяченную паску вам принесу.

По пути в церковь за теткой Феклой зашли две бабки в черных платках, с узелками и посохами, торжественно-безмолвные. Тетка повязала такой же темный платок, сложила в белую хустку то, что хотела освятить, и они удалились в тихой задумчивости: церковь была в другой стороне села, оттуда доносился перезвон колоколов.

Засыпал Юрка в какой-то тревоге. Божьи глаза в углу светились как живые и все время смотрели на него. А погасить лампаду было нельзя. Чуть только начинала она притухать — мать поправляла фитиль в медной плошке…

Перед утром тетка Фекла разбудила их, поцеловала.

— Христос воскрес… А ну, хватит спать, разговеться пора.

От лампады запалили каганец, и перед ним, на столе, тетка Фекла развязала хустку с приношениями. В ней были яйца, четвертинка сала и три паски: одна маленькая совсем, ее испекли в кружке, две — средние. «Маленькая — наверно, моя», — предположил Юрка. И точно, тетка Фекла поставила ее перед ним, выбрала три яйца-крашенки.

— Ты у нас мужик, первым начинай. Разбей на счастье святое яичко.

— А кто его святил?