Поезд на рассвете - [24]

— А ты был на аэродроме? — спросил он Тольку. — «Петляковых» видел?

— Не раз. Мне там все летчики знакомые, я в столовку к матери часто бегаю. Они и домой к нам ходят. Мамку летчики любят, она же у меня красивая… Скоро они от нас улетят.

— Куда?

— На запад, за фронтом. Им от фронта отставать нельзя. Улетят — скучно будет без них в селе… Не уходи, побудь еще трошки, — попросил Толька. — Я тебе монеты покажу. Отец до войны собирал, я тоже собирать буду. Отец мой — учитель. Высокий такой, в очках.

Он принес красную шкатулку, с тонким золотистым узором на крышке. По одной вынимал монеты и раскладывал перед окном, чтобы Юрка мог лучше рассмотреть.

— Эту при царе Петре Первом сделали. Это совсем старинная… Вот николаевская, серебряная.

— Из серебра? — Первый раз держал Юрка в руке такую драгоценность.

— Не веришь? Пробуй на зуб.

Юрка попробовал. Ничего не понял:

— Ну и что?

— Мягкая? Значит, серебряная… Это — румынская, недавно я положил. Эта не знаю чья. Герб непонятный… Царская опять, гляди — орел. А вот немецкая. Интересно? После войны еще и не таких с отцом насобираем…

Ушел Юрка от Тольки нескоро.

Мать удивилась: больше полдня по снегу бегал, а одежда на нем — сухая.

— Где же это ты был?

— У друга, — ответил Юрка. — У Тольки Мышкина.

— Мышкина? Когда же вы успели подружиться?

— Сегодня.

— Что-то больно быстро.

— И завтра пойду. Он звал. Разрешишь?

У Тольки он стал бывать почти каждый день. Иногда и тот приходил к Юрке. Но тут, у тетки Феклы, мать с Юркой — квартиранты. Чужая хата, чужой двор: того не тронь, туда не лезь. А к Тольке убегут — и словно нет их. Они никому не мешают, им — тоже никто. Закроются и делают, что хотят: сами себе определяют работу, придумывают игру.

С азартом строили они самолеты. Натаскали в хату с огорода стеблей подсолнуха, — выбирали крепкие, не пересохшие; запаслись проволокой, нитками, мелкими гвоздями; у Тольки были кусочки слюды, множество разных винтиков, трубочек, пластинок — все от летчиков. Наточили ножи — и пошла работа. Строили бомбовозы и верткие, неуязвимые ястребки, штурмовики и двукрылые «кукурузники». Каждому давали имя. Были у них «Чкалов», «Громобой», «Гастелло», «Морской волк». Долго и старательно собирали четырехмоторный грозный «Сталинград»: поставили ему шасси — маленькие колесики и шесть пушек, из консервной банки вырезали пропеллеры. Для воздушных боев, само собой, понадобились «юнкерсы», «хейнкели», «мессершмитты». Им-то уж доставалось! Били их и в небе, и на земле. «Немцы» размещались на топчане, наши — под ним. Туда же после горячих боев упрятывали весь воздушный флот, сохраняя в секрете численность его даже от Толькиной матери.

Правда, Нине Сергеевне было не до их секретов. Она возвращалась домой в сумерках или еще позднее.

— В столовке у них такая работа, — говорил Толька. — Всех надо накормить. Эти прилетают, другие улетают.

Проводив дружка, он оставался один в полутемной хате.

— Не боишься? — беспокоился за него Юрка.

— Привычный.

— Что делать будешь?

— Мамку ждать.

— А потом?

— Если долго не придет, залезу на печку.

— Страшно… одному в хате.

— Чего тут страшного? — усмехался Толька. — Ложись да спи.

Это он хорохорился, но по глазам было заметно: провожать Юрку ему не хочется, коротать вечер одному — тоскливо, и он, конечно, не уснет, а будет сидеть перед темным окном до прихода матери и поглядывать на размытое отражение огонька коптилки в холодном стекле.

По матери Толька скучал, хотя в том и не сознавался. Мелькнет в окне шаль — он к двери со всех ног:

— Мамка идет, ура!

Шаль Нины Сергеевны была из белой шерсти, опушенная мелкой сыпучей бахромой. Толька говорил, что такие шали, узорчатые платки мать вяжет сама, но сейчас ей вязать некогда.

Она войдет — опрятная, свежая, — улыбнется им:

— Что, ребятушки-козлятушки? Есть хотите?.. Вы бы, домоседы, пошли погуляли.

— Мы уже ходили.

— Тогда помогайте мне.

Нина Сергеевна снимала шаль, пальто, надевала простой платок и фуфайку, приносила из колодца воды. Юрка с Толькой пучками полыни подметали хату, Нина Сергеевна готовила на плите еду. Русскую печь она затапливала не каждый день: зима только начиналась, а никакого топлива, кроме соломы, в запасе не было.

Закончив хлопоты по дому и накормив мальчишек, Нина Сергеевна уходила к знакомым. Перед тем она большим костяным гребнем расчесывала волосы, черным карандашом подводила брови и строго смотрела на себя в зеркало.

— Сегодня я красивая, а?

— Ты всегда красивая, — говорил Толька.

Нина Сергеевна смеялась и поглаживала волосы: они ей, наверное, очень нравились — белые, длинные, шелковистые. У Тольки же волосы были темные, и лицом он, вроде бы, нисколько не походил на мать. Но что в них удивляло Юрку — это совершенно одинаковые голубые глаза: чистой, открытой голубизны.

Хата Мышкиных пустовала не всегда. Случались гости и у Нины Сергеевны. Приходили две ее подруги и три летчика. Они шутили, хвалили Толькины самолеты. Потом Нина Сергеевна говорила Тольке и Юрке:

— Ну, козлятушки, прыгайте на улицу, засиделись вы у меня.

Они прыгали.

Первый снег продержался недолго. Опять потеплело. Вернулись дожди, туманы. Тихо стало у летчиков: наверное, раскис аэродром, да еще мешали низкие облака, сырая мгла над степью.