Поезд на рассвете - [22]

В попутчики дорога дала Юрке сухощавого мрачного капитана-танкиста и немолодую супружескую чету. Эти двое — что жена, что муженек — были одинаково объемны и грузны. Протиснулись в купе — да еще с двумя чемоданищами и огромной, раздутой содержимым сумкой — и все собою заняли, свободного жизненного пространства не оставили. Едва утряслась, утрамбовалась послепосадочная толчея, капитан устремился в ресторан и засел там основательно, как в доте. А тяжеловесные супруги по-хозяйски расположились на нижних полках, громоздко воссели по обе стороны дорожного столика, подперев его животами, и пошли метать из необъятной сумки всякую снедь: сыр, копченую колбасу и сливочное масло, курицу, жареную рыбу, печеночный паштет, соленые огурцы, пирожки, халву, шоколадные конфеты, а ко всему этому, в качестве главного приложения — «жигулевское» и ставшую такой знаменитой украинскую горилку с красным, лукаво-глянцевитым стручком перца на дне бутылки. «Вот это аппетит! Вот это размах!» — усмехнулся про себя Юрка.

— Молодой человек… э-э-э… товарищ сержант, а ты не составишь нам компанию? — взрокотал сытый, преисполненный глубочайшего довольства собою баритон. — Давай, подсаживайся. Чем богаты, тем и рады.

— Да-да, конечно, мы будем очень рады, — присоединилась к мужу дама. — Подвигайтесь, пожалуйста, к столику. Нам будет приятно. Мы любим общество, компанию.

— Спасибо, — поблагодарил Юрка. — В части меня покормили на дорогу. Да и на вокзале поел.

— Я так и подумал, что ты демобилизовался из части, из военного городка, — на свойские нотки перешел баритон. — Там, конечно, такого не готовят. Знаю, сам когда-то служил, воевал. До самого Берлина дошел. Так что ты не думай, вроде на дармоеда какого-то напал… Давай, сержант, подвигайся поближе. Спасибо потом будешь говорить, когда пропустим по чарочке да закусим как следует быть.

— Спасибо, я… не хочу.

— Зря, зря. В удовольствии, молодой человек, никогда нельзя себе отказывать. Жизнь — она короткая. И в ней так мало радостей. Да еще лишать себя последней — в охотку выпить-закусить, когда душа просит и есть настроение? Извините, не понимаю. Это у нас… в моем кругу, не котируется. Ради чего тогда, дозвольте спросить, живем, колотимся без продыху? За что воевали?.. Вот мы с половиной двигаем в отпуск, на Черное море. Ну как тут не встряхнуться, не дать себе отдушину? Еще бы не хватало! Да к тому же послезавтра — День Победы, наш боевой праздник. Давай-давай, сержант, не ломайся… Э-э, рюмашки где, мать? А ну давай скорей, а то горилка согреется. Я ж ее, родимую, прямо из холодильника — и в сумку.

Дама порылась в безразмерной сумке и выставила на угол заваленного закусками столика три серебряных стопки.

— Вот они, наши испытанные… Ну, просим вас, молодой человек. — Она широко, манерно повела рукой-поленом и на коротких заплывших пальцах блеснули два массивных, в завитушках, перстня — один с красным камнем, другой с бирюзовым. — Приглашаю вас. Не стесняйтесь. Вы же солдат. Солдаты никого и ничего не должны стесняться… так я понимаю. Или вы не согласны?

Низкий голос дамы звучал покровительственно. Она явно свысока, хотя и не без женского любопытства, бросала взгляды на плечистого кареглазого парня — этакого, видите ли, независимого, гордого. «Таким угощением пренебрегать? Непонятно и странно. Даже очень странно, — читал Юрка в ее взглядах. — Сам-то, наверно, из колхозников затюканных или простой работяга, а еще ломается».

— Извините… Я лучше пойду покурю, — сказал он. — Приятного вам аппетита. — И шагнул в коридор.

— Удивляешь ты нас… э-э-э, товарищ сержант. Очень удивляешь, — услыхал вдогонку.

В конце вагона, в закутке для курцов, Юрка приопустил серое от паровозной копоти оконное стекло, затянулся «Примой». Подумал, что их рота уже пришла с полевых занятий, ребята расхватали сигареты на койке отбывшего из части «отделенного», пообедав — покуривают, говорят о нем, как обычно — завидуют счастливому «дембилю» и прикидывают, сколько он уже успел отмахать по рельсам «до дому, до хаты»… Ехать Юрке — около суток. Но раньше, на второй половине пути, поезд пойдет как раз теми местами, где они с матерью бедствовали, мыкали горе в оккупации, — через станцию Долю, мимо Раздольного, Устиновки и соседних, тоже знакомых, сел. На какие-то мгновения Юрка снова окажется совсем недалеко от Тани, а потом расстояние между ними начнет быстро увеличиваться, возрастать со скоростью пассажирского — и ничего против этого не поделаешь. Так уже было. Ведь Юрка уже испытал это, когда на втором году службы получил отпуск и ездил в Ясногорск.

И чем дальше бежал поезд, тем больше Юрка думал сейчас о Тане. Вспоминал ее такой, как знал в детстве — худой, тонкой, ровно лозинка, ветер подуй — и задрожит, согнется до самой земли; вспоминал в огороде с кочанами спелой кукурузы, в саду — где они вместе рвали вишни и сливы, у речки — когда она пускала по воде камышовые кораблики; вспоминал повзрослевшей — такой славной, даже красивой, но очень грустной и робкой, надломленной сиротским одиночеством, нескончаемой работой на теткину семью… Что с нею теперь? Как ей живется в замужестве? Защиту, опору нашла, воспрянула, радоваться научилась или достается ей ничуть не меньше прежнего? Узнать бы что-нибудь, посмотреть хотя бы со стороны. Тогда уж можно уезжать куда угодно. Даже в Сибирь.