Подержанные души - [54]

– Но вокруг вас же ясно, правда? – спросил Майк.

– Да, но не над нами. Это небезопасно.

Перед ним сгустилась Консепсьон – шагах в десяти, протянула к нему руки.

Майк рассмеялся.

– До свиданья, Джейн. Позаботьтесь о моем теле. – “Глаза вперед, колени присогнуть, руки в кулаки”, – подумал он. Присел, положил телефон на ферму, потом встал лицом к Консепсьон, держа перед собой мешок с песком.

– Приди ко мне, – произнесла она. – Приди же ко мне, мой милый Николаша.

Санскритская мантра закружила у него в голове, Майк выронил мешок песка и шагнул в пространство.

Мужчина в желтом так и слышал, как они говорят, – после того, как Морриган убили легавого и забрали сосуды души из книжного магазина, совершенно пустив их псу под хвост, – так и слышал их: “Они – твари тьмы, они ж не могут просто так нагрянуть средь бела дня и забрать души”.

“Сюрпризы всем нравятся”, – подумал он.

И вот с утра, в самом начале десятого, когда одутловатый тип в больших очках перевернул на передней двери “Свежей музыки” табличку с надписью “Открыто”, мужчина в желтом сразу взял и нагрянул – средь бела дня, забирать души.

То был славный магазинчик: витраж в передних окнах верен всей эдвардианской архитектуре здания, черно-белые фотоплакаты великих артистов джаза, соула и рока. В рамках над ларями с подержанным винилом – культовые конверты альбомов: “Сучье варево”, “Шикарная жизнь”, “Липкие пальчики”, “Аббатская дорога”, “Рожден бежать”[38]. Желтый фрукт прошелся мимо стоек, листнул альбом там и тут, выискивая это красивое красное сияние, которое так любили дамы.

Магазин был устроен в виде гантели; он прошелся по всей передней его части, приостановился у стойки, прежде чем уйти в глубину. Парню за прилавком было лет тридцать – в слишком тесной хлопчатой клетчатой рубашке с коротким рукавом, нижние пуговицы расстегнуты, сама рубашка не заправлена в слишком тесные и чересчур короткие парадные штаники из золотистого полиэстера, волосы у парня – в форме спутанного гриба, борода – скорее функция не-бритья, нежели сознательного отращивания… да эта срань у него прямо на шее растет. Желтый фрукт заглянул за прилавок и – осмотрел обувь парня – как нечто с фотографий Доротеи Лэнг из трудового лагеря времен Депрессии[39], носки загнуты вверх и мерзки.

– Могу помочь? – спросил Шеебрадый, отчасти негодуя на то, что желтый фрукт вторгся в его личное пространство.

– Вас как зовут?

– Ивэн, – ответил Ивэн.

– Ивэн, это – всё? – Желтый помешал в воздухе длинным пальцем, очерчивая весь магазин. – Весь ваш товар?

– Кое-что есть в задней комнате – главным образом дубликаты, кое-что из наследственного, мне это нужно еще распаковать и оформить. Ничего интересного.

– У-гу, – произнес Желтый, отметив взглядом запертую стеклянную горку за прилавком, которая была подозрительно полупуста. – А вон туточки у вас что?

Ивэн пренебрежительно глянул себе за спину, пожал плечами.

– Какие-то редкие прессы, первые издания. Обычно вот эти три полки справа – то, что хозяин зовет своей “особой коллекцией”, дрянь всякая, жанровая мешанина, 78-е, сорокапятки, типа компакт “Флитвуд-Мэка”[40], или вот мятый восковой цилиндр Эдисона, ничего не стоят – такое никому обычно не надо, их даже запирать ни к чему.

– Но он запирает? На ключ – и постоянно за ними приглядывает, как будто все они из чистого золота, – верно?

– Ну, – произнес Ивэн, попросту устав от всего этого. – Я не понимаю, если только он их не держит тут иронически, потому что не стоят они ничего, поэтому он как бы тем самым выступает с заявлением, делая вид, будто в них какая-то ценность.

– И куда же, иронически, вы считаете, он их переложил?

Жом плечьми.

– Да какая разница?

Рука желтого выметнулась и схватила Ивэна за горло, как гадюка, зажав ему трахею между большим пальцем и прочими, стиснув ее. Ивэн издал звук “кот отхаркивает волосяной шар”, но шевельнуться не смог.

– Сынок, я те скажу щас такое, чего те никто на свете больше не скажет: у тя души нет. И про будущее те я тож скажу: душу ты се никогда не оттыришь, если всегда буешь в людях говнишко не ценить.

Глаза у Ивэна принялись закатываться, и желтый мужик затряс его, как тряпку, покуда тот не вернулся на место.

– Сам ты никакущий, Ивэн, и какущим нипочем те не стать, ежли страсть ни к чему не явишь. Те туточки надо полюбить что-нибудь. Те туточки надо что-то ненавидеть. Те надо туточки что-нибудь хотеть. А ссать на страсти других, птушта ты хочешь выпендриться, – от этого ты только трус. Сучонок ты. – Трях. Грох. Круть[41]. – Ты ничё не любишь, Ивэн. Ты мне ни к чему. Ты никому ни к чему. Вообще-т я тя щас придавлю. Попрощайся с белым светом, Ивэн.

– Стойте! – выдохнул тот.

– Чего стоять? Ничего туточки нету. Я тебя придавлю иронически, Ивэн, чтоб тебя сильно не таращило. Чтоб ты чутка прижмурился, Ивэн. – Он подпустил ему немножко воздуху.

– Кое-что я люблю! Я кое-что правда люблю.

– Да ну?

– Моего котика – Циско.

– Циско? В честь бандита?

– В честь компании сетевого оборудования[42].

– Ага, вот уж верняк я эбанамата этого придавлю! – поведал желтый потолку, всего в одном “аминь” от проповеди.

– О нем некому будет позаботиться. Соседи у меня в доме отвезут его в приют, а там его усыпят.