Под звездами Фракии - [17]

Но постепенно речь моя стала литься свободно и вдохновенно. Я не жалела розовых красок, рисуя перед моей старой подружкой картину счастья, личного и семейного. Говорила — и сама поражалась, до чего же талантливо я лгу. В сущности, это даже не было ложью. Если верить чашке, в Верочкином доме все было о’кей. Но я-то ведь знала, что это не так! Не будь злополучной повестки, я наверняка отделалась бы двумя-тремя хорошими предсказаниями, у меня бы просто не хватило духу высказать все то радужное, что я прочитала на дне ее чашки. «Неужели все радости жизни опять этой Верочке?..»

Когда я кончила, она меня поблагодарила.

— Ты что, — сказала я, — за гадание не благодарят. Надо говорить «Аминь». Теперь посмотрим мою…

Я перевернула свою чашку и скривилась, как от зубной боли. Все та же муть и безысходность, которые всегда оседали на дне моих чашек, только на этот раз в двойной дозе. Да и откуда взяться просветам, когда по всем статьям полная безнадёга — и в работе, и в финансах, и в деликатной интимной сфере… Черная полоса продолжалась, и, боюсь, ей не будет конца.

— Ну что там? — наклонилась ко мне Вера. Я посмотрела на нее и вздрогнула. Мне почему-то представилась она в трауре. Вместо красивого пеньюара на ней было черное платье, лицо бледное, без макияжа, глаза провалились в глубокие черные ямы… Чтобы избавиться от навязчивого видения, я снова уставилась в чашку.

— Ничего веселого, — пробормотала, — ни денег, ни дороги, ни любви…

Так оно и было: ближайшее обозримое будущее ничего этого мне не сулило.

— Значит, и любви нет? — спросила Верочка. — Вот это плохо. Пора бы и замуж. Сколько можно оставаться одной? Какие у тебя были ребята, но ты вечно находила в них недостатки.

Я промолчала.

Обычно разговор о том, что я засиделась в девках, меня задевал, но на этот раз я почему-то даже ощутила гордость. Подружка моя потупилась, видно чувствуя неловкость.

Начало смеркаться, подул холодный ветер, и Вера предложила перейти в холл. Я наблюдала, как она зажигает красивый торшер, как грациозным движением задергивает шторы на широких окнах, как открывает коробку конфет и ставит передо мной чистую пепельницу, — и невольно восхитилась той непринужденностью, с которой она создавала вокруг себя уют. Раньше я не замечала у нее таких способностей.

Я понимала, что злоупотребляю ее гостеприимством, что пора бы и честь знать, но продолжала сидеть в уютном кресле. Признаюсь, мне хотелось дождаться Николая.

Он вернулся довольно поздно, вошел и сразу меня узнал. Я же внутренне похолодела — так он изменился. В приглушенном свете торшера он выглядел больным: худой, грудь ввалилась, глаза лихорадочно блестят, кожа лица восковая. Сев, он сразу же потянулся за сигаретой.

— Если бы я знал, что у нас такая гостья, я бы пораньше сбежал с совета, — сказал он обрадованно и начал подробно рассказывать, как обсуждали его проект. Он обращался ко мне, но было ясно, что излагает он все это Верочке. Знакомя с высказываниями и замечаниями, он приподнимал густые черные брови и снисходительно смеялся над какой-нибудь глупой рекомендацией. Вера сама не расспрашивала, только молча кивала.

«Бедняга, — думала я, глядя на его впалые щеки, которые при каждой затяжке превращались в черные ямы. — Ведь он, вернее всего, и не подозревает, ни на что не жалуется…» В том-то и состоит коварство данной болезни. Когда появятся первые симптомы, уже будет поздно.

Я похвалила квартиру и обстановку, сказала, что у меня отличное впечатление об их девчушке. Николай слушал меня внимательно (у него вообще была привычка смотреть собеседнику в глаза), и лицо его выражало отзывчивую заинтересованность.

— Что касается Николины, я принимаю похвалы, — сказал он глухим голосом. — Здесь есть и моя какая-то заслуга, хотя она больше похожа на маму. Но относительно всего этого… — широким жестом худой волосатой руки Николай указал на окружавшие его предметы, — то главная, если не сказать — вся, заслуга принадлежит Верочке. Я ни во что не вмешивался, оформление интерьера — ее творчество. Не веришь? — Он резко всем корпусом подался в мою сторону.

Это быстрое внезапное движение, по-своему приятное, вернуло меня к тому времени, когда Николай приходил в нашу комнатушку. Горло мое сжала спазма. Как бессмысленна и жестока наша жизнь! Только-то человек устроился, все у него как в сказке, и вдруг — бац! — падает гильотина. Недаром в народе говорят: «Слишком много счастья не к добру…»

— Ну, мне nopa! — сказала я, с трудом отрываясь от кресла, убрала в сумку сигареты и бросила быстрый взгляд на повестку, которую Верочка, принеся с террасы, положила на низенький шкафчик.

Николай, видно, проследил за моим взглядом, протянул руку и взял извещение.

— Что это?

— Повестка, вызывают на флюорографию, уже повторно, все не можешь собраться…

Николай повертел бланк в руках, потом вчитался и сказал равнодушно:

— Но это не мне. Тут написано — Никола Митев, а не Николай, — и, повернувшись ко мне, добавил: — Вечно нас путают. Это однофамильцы, живут на четвертом.

Я стояла посреди холла в полной растерянности; мне кажется, у меня аж челюсть отвисла. «Так, значит, это не его диагноз?! И все, что я передумала за последние два часа, — чистейший бред? Плод моей больной фантазии!..»