Под властью пугала - [96]

— И это тоже…

— Да. И к этому выводу я пришел сам.

— Это гениально!

— Так что люди, которых король подбирает для проведения своей политики, должны быть вроде жертвенных баранов на байрам. Совсем неплохо, если народ их ненавидит. И чем сильнее ненависть, тем лучше — они вернее будут служить своему королю, видеть в нем свою единственную опору. И тем легче королю — он может, наказав своих министров, направить именно против них весь гнев народа.

— Простите меня, ваше высокое величество, но как же совесть, чувство дружбы и душевной привязанности к своим верным слугам…

Король холодно прервал:

— Никогда не примешивайте к политике чувства и нравственные категории. Политик должен начисто отметать вредный вздор, именуемый совестью, он должен быть свободен от всякой дружеской привязанности, от всей этой сентиментальной чепухи.

— Прекрасно подмечено, ваше высокое величество.

— Это слова Гитлера, канцлера Германии. Но оставим это, Нуредин-бей. У нас еще будет достаточно времени поговорить обо всем. Давайте займемся делом. Я пригласил вас, чтобы предложить вам новый пост. Хочу сделать вас своим советником, министром двора. Выбирая именно вас на этот пост, я руководствовался тем чрезвычайно высоким мнением о ваших качествах, которое у меня сложилось. При нынешней международной обстановке, я считаю, нам необходимо еще теснее сотрудничать друг с другом на благо нации.

— Ваше желание для меня закон, ваше высокое величество. Я всегда был и пребуду до смерти вашим верным слугой, — проговорил Нуредин-бей, поднимаясь с поклоном.

— Сидите, сидите, Нуредин-бей. Поздравляю вас с новым назначением. — Король протянул ему руку. — А теперь я представлю вам членов кабинета.

Он тряхнул колокольчиком.

В дверях вырос старший адъютант. Щелкнув каблуками, он застыл.

— Пусть войдет министр просвещения.

Согнув туловище в глубоком поклоне, вошел длинный, сухопарый старик с дряблыми щеками.

— Прошу, господин министр, — обратился к нему король, не двигаясь, — знакомьтесь с моим новым советником, господином Горицей.

Министр просвещения, пожав руку Нуредин-бею, продолжал стоять с папкой в руке.

— Господин министр, я заметил, что наша печать много пишет о каком-то Дес Картесе.[83] Кто этот Дес Картес?

Король произнес это имя с ударением на последний слог, отчетливо выговаривая «с».

— Французский философ, ваше высокое величество.

— Коммунист?

— Нет. Он умер задолго до появления коммунизма.

— Значит, не опасен?

— Нет, ваше высокое величество.

— А что еще интересного в печати?

— А еще, ваше высокое величество, регулярно публикуются четыреста приключений Насреддина и стихотворения, посвященные вашему высокому величеству. Я хотел бы, если позволите, прочесть вам некоторые из них.

— Послушаем.

Министр раскрыл папку и прочел:

Как реки не дремлют, как море не спит,

Король неусыпно и зорко бдит.

— Кто это сочинил?

— Каплан-бей, ваше высокое величество.

— Который дипломат?

— Так точно!

— Как вам нравится, Нуредин-бей?

— Замечательно! Просто великолепно! Каплан-бей — тонкий поэт.

— Да-да, я его знаю. Тонкий да длинный как палка, а ведь живется ему неплохо в его миссии. И чего же хочет наш дипломат за свой стих?

— Ничего, ваше высокое величество.

— Не может быть! Уж не пронюхал ли он, что его отзывают в Албанию? Вы знаете, что это за пройдоха, Нуредин-бей. Стоит ему учуять, что я собираюсь его отзывать, он тут же бросается сочинять стихи.

— Стихи неплохие, ваше высокое величество.

— Ну ладно, отменим приказ о переводе.

— Тут еще два стихотворения, — сказал министр. — Вот одно:

Наш король велик и грозен,

Меч блестит в его руке…

— А это чье?

— Одного студента.

— Чего же он хочет?

— Он подал прошение о стипендии.

— Дать ему стипендию. Давайте второе.

— Это сочинил один наш эмигрант в Софии!

Зогу Первый, наш король,

Муж отважный, непреклонный

И в трудах неугомонный,

Пусть же здравствует в веках!

— Ваше мнение, Нуредин-бей?

— Немножко похуже, но в общем неплохо, от души.

— Это стихотворение, ваше высокое величество, свидетельствует о высоком почтении, которое питают к вашей светлейшей персоне албанцы, эмигрировавшие за границу.

— Ну ладно, господин министр, пошлите-ка этому сочинителю из фондов вашего министерства сто золотых наполеонов от моего имени. Пусть все знают, что я прочел и оценил стихотворение.

— Слушаюсь.

— Простите, ваше высокое величество, — запротестовал Нуредин-бей. — Мне кажется, вы слишком щедры. Так вы будете тормозить развитие искусства.

— Каким же образом?

— Поэты и художники должны жить в бедности. Недаром французы говорят, что бедность художника — богатство нации.

— Вы слышите, господин министр?

— Так точно.

— Это надо иметь в виду не только применительно к поэтам и художникам, но и вообще ко всей интеллигенции. Бедность — это совсем неплохо, пусть заботятся о том, как свести концы с концами. Не до политики будет. Ведь эти интеллигенты прямо как бешеные быки. Пока пасутся, уткнувшись носом в землю, не опасны. А стоит набить утробу и поднять голову, вот тогда упаси нас господь! Звереют.

— Совершенно верно, ваше высокое величество. Действительно звереют, особенно как завидят красный цвет.

— И еще одно, господин министр. По случаю торжества, о котором вы знаете, прибудет много приглашенных из областей и из-за границы. Вам известно, что отелей у нас нет, поэтому я дал указание освободить помещение министерства юстиции. Я думаю, ничего не случится, если мы еще и ваше министерство освободим под гостиницу.