Под небом Аргентины - [9]

— Э-эх, будь что будет! — сказал вслух Пышо и отвел взгляд от воды. — Только бы добраться и за дело приняться.

Петр, перебиравший карты, засмеялся и встал:

— Чего тебе неймется, Пышо? Где еще такую жизнь сыщешь: ешь да спи, спи да ешь? Когда мы так жили?

— Тебе что, один человек — одна забота. А я четыре рта накормить должен.

— Думаешь, я забыл, что в Болгарии троих оставил? — обиженно отозвался Петр. — А по мне, так твоя доля легче: дети с тобой, через несколько лет, глядишь, трое мужчин в доме станет.

Пышо растянул рот в улыбке.

— Может, твоя правда. Дали б землю, а там… А мои львята, дай срок, сменят меня.

Петр неодобрительно покачал головой:

— Эка заладил — земля да земля! Опять ей кланяться от темна до темна, что ли? Натерпелся я от нее, хватит с меня. Только бы повезло, уж я по-другому жизнь устрою.

Он встретил взгляд Пышовицы, как-то виновато пожал плечами и снова опустился на стул рядом с ней.

— Так я думаю.

Удобно устроившись на диване, Пышовица слушала мужчин, не вмешиваясь в разговор. Ее светло-каштановые, почти русые волосы словно ореолом окружали нежное белое лицо. Большие темно-синие глаза излучали доброту.

— Ты и во сне этого не видела, Пышовица, — заговорил Петр, и в глазах у него задрожали игривые огоньки. — Сфотографировать бы тебя вот этак на диване и послать в Болгарию. Поди, через месяц все село в Аргентину полезет.

— Сейчас-то нам хорошо, — вздохнула Пышовица.

Пышо нахмурился.

— Ты все вздыхаешь! Сколько тебе толкую: коли мы не нужны им, не звали бы нас. — И махнул рукой. — Баба она и есть баба. Хлебом не корми, дай только поплакаться.

— Вот сойдем на берег, — продолжал подшучивать Петр, — непременно сфотографируйся, Пышовица. Через год-другой сама себя не узнаешь.

— Может, и об этом ситцевом платье пожалею, — в тон ему ответила Пышовица.

Лена неожиданно отложила в сторону книгу и, поджав губы, встала.

— Ты куда, дочка?

— Пойду на мальчиков взгляну. Тошно вас слушать.

Легким движением она поправила волосы, но тут же снова села. К столу подошел молодой человек лет двадцати, высокий и стройный.

— Что у вас тут происходит? — заговорил он, бросив беглый взгляд на Лену. — Пароход уже подходит к Ла-Плате, все радуются — скоро на месте будем, а вы здесь сидите и мудрите.

— Тешим себя сказками, Наско, — ответил, улыбаясь, Петр. И подвинул стул: — Садись и расскажи что-нибудь об отцовых миллионах.

Все переглянулись: Наско вспыльчив, не обиделся ли? Но он словно не слышал насмешливой просьбы Петра, придвинул стул поближе к Лене и сел.

Наско был единственным сыном зажиточных родителей. Его отец владел самой большой бакалейной лавкой в провинциальном городке, хорошим домом, виноградником, лугами. Сын поступил в университет скорее всего из желания пожить в столице. Но бакалейщик лелеял другие планы: "Научись зарабатывать деньги, и того тебе довольно, — говорил он сыну. — А для этой науки я тебе университет". Сыну он думал передать лавку, а себе отец собирался оставить заботы о винограднике и торговые сделки. Но Наско совсем не хотелось сидеть в лавке, а на жизнь, к которой он стремился, денег не хватало. С детства мечтал он поскитаться по свету, повидать другие страны, других людей, и когда газеты стали писать об Аргентине, он забрал себе в голову — "Уеду!". "Такой у меня характер, — говорил он, когда на пароходе его расспрашивали, почему он иммигрировал, — если задумаю что, непременно добьюсь своего, дьяволу душу заложу, но не отступлюсь". Мать плакала, отец ворчал, несколько дней не разговаривал с сыном, только уже перед самым отъездом сказал: "Отпущу я этого бездельника, жена, может, станет человеком. Хоть цену деньгам узнает, поймет, каково наживать их. А как вернется, лавка дворцом ему покажется". Старик до стотинки записал все расходы на поездку. Отложил деньги и на обратную дорогу и тоже записал их. "Когда вернешься, сукин сын, — усмехнулся он хитро, — все до последнего гроша вычту. Пока не выплатишь, будешь в батраках у меня ходить, знай!" Но у Наско другое на уме. Пусть старый говорит что хочет. Из Америки он богатым вернется.

— Мало осталось, бай Пышо, — по лицу Наско пробежала радостная улыбка. — Только бы ступить на сушу, а там…

— Рано еще радоваться, парень, — оборвал его Пышо.

— Пусть радуется, — засмеялся Петр. — Америка ему покажет, почем фунт лиха.

Наско скривил губы:

— Один я радуюсь, что ли? Пройдите по пароходу, сами увидите. Я только сейчас обратил внимание, сколько детишек везут с собой испанцы, женщины, как наседки, их собирают… А итальянцы-то как разговаривают, мамочки! Будто ссорятся. И руками вовсю размахивают. Они и раньше без умолку тараторили, а уж сейчас… Как только языки не устают. А литовцы’ Они уже на корме собрались, все — и мужчины, и женщины, и старики, и детвора, повернулись лицом к заходящему солнцу и поют свои песни. Даже немцы, которые прежде целыми днями молчали и глазели друг на друга, будто вот-вот познакомились, — и те дуют пиво, обнимаются и горланят свои марши — ать-два, ать-два.

— Небось, наглядимся еще, — вздохнул Пышо.

— Не робей, все ладно будет!

— Тебе-то что, — сердито бросил Пышо и посмотрел на Лену. — Ты все еще тут? Собиралась же к детям пойти.