Под небом Аргентины - [31]

— Я назначу тебя моим официальным оратором, — пробормотал худой, сутулый человек, выглядевший стариком. — Ты очень интересно рассказываешь эту глупую историю.

Панчо продолжал:

— А этот красавец — Чиче. Чиче — значит красивая желанная игрушка. Он наша гордость, хотя все мы, так сказать, избранные. Мозги у него, как губка. За шесть месяцев Жан выучил его английскому. Сейчас Боби учит его вести бухгалтерию. Все в себя впитывает его красивая болгарская тыква…

— Почему болгарская? — удивился Наско.

— Потому что он болгарин. Есть такая маленькая страна, затерянная в мире, Болгарией называется.

— Я тоже оттуда! — обрадованно воскликнул Наско.

Чиче вскочил:

— Не может быть!

— И все же да, — сказал Наско по-болгарски.

— Значит, болгарин? — Чиче схватил его в объятия и быстро заговорил, переходя с болгарского на испанский. — Ведь это замечательно! Ребята, смотрите, какие у меня соотечественники — первый сорт! Дайте-на бутылку вина! Рассказывай, рассказывай, что нового у нас…

Они сели у огня, и Чиче засыпал его вопросами. На угли бросили доски, и пламя взвилось вверх, осветив странную группу. Панчо достал бутылку, все выпили по стакану кислого вина. Потом Боби принялся за приготовление мате. На раскаленные угли поставили большой, невообразимо помятый чайник. Видно, он уже послужил детворе вместо футбольного мяча. Наступило молчание. Жан зевнул и повернулся спиной к костру.

— Как ты докатился до бродяжничества? — спросил Наско, украдкой взглянув на своего соотечественника.

— А что?

— С твоими знаниями можно найти лучшее место в жизни.

Чиче тряхнул головой:

— Что значит по-твоему "лучшее место"?

— Жить достойно, без унижений, быть полезным…

— Глупости! — презрительно скривил губы Чиче. — Сытое брюхо, жена, дети и вечно согнутая спина. От колыбели до гроба одно, слово руководит тобой: долг! Ты должен работать до пота, подлизываться и глотать оскорбления, чтобы не прогнали со службы. А хочешь пробиться наверх, ползай, сделай свой позвоночник резиновым. Да, долг и долг. Ты должен отдавать жалованье какой-нибудь юбке, которая, если не стерва, так уж наверное чучело. Должен делать детей, потом, как раб, работать на них и жить хуже скотины, чтобы дать им воспитание. Долг, долг! Везде только это и слышишь. А когда же жить собственной жизнью? Так, как тебе вздумается: хочешь спать — спи, хочешь плевать или петь — плюй и пой, ходи в одной рубахе, не мой лица, не брейся, если это доставляет тебе удовольствие. Да, идиотски устроено теперешнее общество. Плюю я на него!

— Но все же…. — Наско запнулся, стараясь подыскать подходящие слова, — ты молод, а жизнь лин-гера лишена смысла и содержания.

— Как? — Чиче искренне удивился. — Ах да, — махнул он рукой, — ты ведь недавно приехал.

— Если у тебя голова на плечах, всегда можно выбиться в люди.

— Ты в Берисо останешься, да? Ну вот и посмотрим. Дубовая у тебя башка, а то бы еще в Патагонии поумнел.

— И стал лингером, не так ли?

— Можешь стать дьявол знает кем, но пойми — напрасно бьешься головой о стенку. Сытые крепко обгородились. И вместо того, чтобы быть их рабом…

— Стать лингером? — повторил, улыбаясь, Наско. Чиче истолковал его слова по-своему.

— Знать бы тебе, браток, что это за жизнь! Ничто не связывает тебя ни с кем. Надоест смотреть на окружающие физиономии, берешь котомку и уходишь прочь. Весь мир перед тобой. Никто тебя не ждет. Никуда не надо спешить. Идешь, куда захочется, поешь во всю глотку или ругаешься, если нравится…

— Как пес, брошенный хозяином.

Наско невольно произнес эти слова по-испански. Панчо вскочил как ужаленный.

— Кто пес? Лингер? А ну-ка придержи язык, парень! Вчера еще я потом добывал себе хлеб. Виноват я, что ли, что мне работы не дают? Уволили, потому что бастовал, а ты говоришь — пес. Не позволю! Хватит, наслушался этих слов от проклятых хозяев!

— Извини, Панчо, но со слов Чиче…

— Я тебе говорил — мозги у него малость набекрень. Да и как не свихнуться на его месте? Умен, — молод, красив, а работы нет. Сейчас он зол на весь мир. И прав. За что погубили его молодость? Да, Чиче фантазер. И озлоблен. Думает, если сытых разогнать, все будет в порядке.

— Говори, говори, может, завербуешь нового члена; в штаб линтеров.

— Не торопитесь, — пробурчал Жан. — Сначала пусть стаж выдержит. А это не просто.

Он отодвинулся от костра, бегло взглянул на Наско и продолжал:

— Что правда, то правда — нет жизни привольней нашей, — загудел в тишине ночи его бас. — Не думаешь о завтрашнем дне, о хлебе. Никаких условностей не признаешь. Да, мы живем на воле…. Полицейского за десять улиц обходим. В городах нас гонят плетками, а крестьяне, завидев нас, хватают двустволку. Пристукнет какой-нибудь богатей человека и хоп! — схватят первого попавшегося под руку лингера, чтоб за него в тюрьме гнил. На вокзалах облавы устраивают, охотятся за нами, как за дичью. Гонят нас хуже собак бешеных. В участках даже не допрашивают, только избивают. А начнешь ругаться и требовать работы, гогочут и бьют еще сильнее. Да, нет людей счастливей и свободней нас….

Жан схватил камень и сжал в огромном своем кулаке, словно хотел выжать из него воду. Потом тихо договорил: