Под небом Аргентины - [30]

Тон незнакомца, возраст которого трудно было определить, успокоил Наско. Хорошее настроение вернулось к нему. Он охотно подхватил разговор.

— А почему ты решил, что я лингер или сын негуса?

— Очень просто. Сейчас пора воров и линтеров. Ты не таишься, громко разговариваешь — значит, ты не вор. Воры любят тишину. Следовательно, ты лингер.

— Смотри, какой философ выискался!

— Каждый линтер — философ. Но настоящий, не как ты. Линтер-одиночка это ренегат.

— Ладно, не сердись. Может, я всего-навсего обыкновенный человек и жду лодку.

— Верно. Это мне не пришло в голову. А по акценту сразу видно, что ты гринго[6].

Незнакомец собрался уходить.

— Куда ты? — спросил его Наско.

— Не твое дело.

— Видишь, не я, а ты плохой лингер.

— Почему?

— Настоящий линтер всегда откровенен — ему нечего скрывать и нечего терять.

— Ну, не всегда, — незнакомец как-то особенно усмехнулся.

— Может быть, ты из новообращенных…

— Глупости! В Аргентине нет такого города и села, даже хижины, куда бы не сунул нос Панчо-линтер. Я переходил через Кордильеры в Чили!.. А сейчас иду за дровишками. На ужин у нас есть винцо, мате и даже белый хлеб. Только костер никудышный.

— Где же этот костер?

Наско смерил взглядом незнакомца, потом посмотрел на свой чемодан. "Чего он крутит? Уж не приглянулись ли ему мои жалкие пожитки?"

— С тобой есть люди?

— В двухстах метрах отсюда наш лагерь, — с гордостью ответил незнакомец.

— Но я не вижу огня.

— Опытный лингер, мой дорогой, не разводит костер на поляне. Даже если поле ровное, как поднос, и то можно отыскать укрытие для костра. А если не веришь, идем к нам в гости.

— Хорошо, — согласился Наско, движимый любопытством.

— Подожди меня здесь!

Человек растаял в темноте так же неожиданно, как и появился. Глубокую тишину вдруг нарушил треск выламываемых досок. Через несколько минут незнакомец вновь вырос перед Наско.

"Завтра у хозяина будет причина ругаться", — подумал Наско. Он зашагал рядом с незнакомцем. Вскоре в черной стене тьмы замигало светлое пятнышко. За выступом стены, окаймляющей канал, они увидели трех мужчин, лежавших вокруг догорающего костра, который отбрасывал мрачные тени на заросшие лица.

— Вставайте, доски надо наломать, гостя согреть!

Трое одновременно подняли головы и принялись бесцеремонно разглядывать Наско.

— Прямо барин, — лениво произнес один из них.

— Сначала представь нас, Панчо. — Это сказал молодой человек с красивым лицом и добрым взглядом.

— Представить, говоришь? — иронически переспросил тот, кто привел Наско. — Ты, Чиче, кажется, еще не примирился с ролью отверженного.

— Глупости! Все же я в меньшей степени паразит, чем любой акционер этих фабрик…

— Слышали песенку, — оборвал его Панчо и, изменив голос, видимо, подражая Чиче, сказал: — При этом проклятом строе мы есть общественно полезное сословие, ибо через всю страну несем наш протест против существующих порядков. Мы — обвинительный акт, мы — наглядный пример гнилости буржуазного строя… и так далее и тому подобное.

— Ты примитивен, Панчо. Если бы мы жили в равноправном свободном обществе…

— Да, да, да… Лингеров бы не существовало, потому что блага распределялись бы поровну. Так?

Панчо засмеялся и повернулся к Наско:

— Это Чиче, наш теоретик. Если в пампасах его не укусит какая-нибудь бешеная собака, он вырастет в идеолога лингерского движения.

— Коммунист? — спросил Наско.

— Нет, он ненавидит коммунистов. И прав. Представь себе, они, как и буржуазия, считают нас паразитами. Он анархист или, точнее, романтик, мозги немножко набекрень.

— Не звони, лучше представь нас гостю, — рассердился Чиче.

— Ладно, раз ты так придерживаешься протокола. Вот этот толстяк — Жан. Он утверждает, что родился не от матери и вообще не простой смертный. Доказательством тому, что до сих пор ни один гаучо не всадил в его толстую задницу дробь. А они прекрасные стрелки. И вот еще что: в полицейских участках больше всех его бьют. Но мы по несколько дней охаем, а он как выйдет, так и запрыгает, будто освежающий душ принял. Никто не знает его настоящего имени. Даже полиция не докопалась. Жан — и точка. Эй, медведь, — обратился он к вытянувшемуся на земле Жану, — встань-ка, доски надо наломать!

Тот не шевельнулся.

— А этот с физиономией учителя на пенсии — Бо-би, — продолжал Панчо. — В противоположность Жану, его жизнь нам досконально известна. Был главным кассиром какого-то большого предприятия. Но скучная профессия не мешала ему иметь сердце нежное и сентиментальное. В сорок лет взял да и женился на своей подчиненной, этакой восемнадцатилетней кошечке, нищей, как церковная мышь, и красивой, как мадонна. Дальше все пошло, как в серийном голливудском фильме. Кошечке требовались туалеты, служанки, автомобиль. И чем больше она желала, тем чаще посматривал Боби на сейф, пока, наконец, не сунул в него руку. А сунувши раз, стал частенько туда залезать. Помолодевшее сердце Боби запылало страстью обеспечить будущее кошечки и своего чада. Он выгреб из сейфа все, что мог, купил два-три дома, обеспечивших жене солидную ренту, и сел в тюрьму. Беда пришла потом. Через несколько лет наш герой вышел из тюрьмы и отправился прямо к своей кошечке. А она царапается и кусается: "Кто ты такой? — говорит. — Я тебя не знаю. Вор!" Боби хотел приласкать ребенка, а она тигрицей на него бросается: "Назад! Не трогай ребенка, а то позову его отца!"