Под нами бездна - [12]

— Кошмар! — снова всхлипнула Ксения. — Про нее уже говорят в прошедшем времени, будто вышла из электрички для прикола, а я еду и не знаю, где выходить.

— Все мы так, — вспомнив свое, вздохнул Федор.

— Двадцать шесть ей было, — спохватилась Ксения, — на следующий год планировала ребенка родить. А вы что, поп? — она окинула взглядом его длинную бороду и отросшие волосы.

— Я — охотовед!

— А это что такое?

— А это вроде помеси таежного бича с ученым, урки — с интеллигентом, — пошутил он с серьезным видом и, взглянув не нее, понял, что шутка не принята. Федор, отметив в ее взгляде то ли искренний интерес, то ли попытку забыться, великодушно добавил: — Я — биолог-охотовед, двадцать семь лет честно служил Байкалу на простенькой, смешно оплачиваемой должности, а теперь думаю — не податься ли в отставку.

— А зачем в отставку? — серебряным колокольчиком прозвучал ее голос из-за пламени костра.

— Зачем? — немного удивленно повторил он, вздохнул и искренне признался: — Об этом последние полгода только и думаю. Срок, наверно, вышел. О прошлом не жалею. Не подумай, что жалуюсь. С судьбой у меня все в порядке. — Поймав себя на том, что говорит лишнее и двусмысленное, сказал сдержанно: — Спокойной ночи! Залазь-ка в мой спальник, тебе нужно хорошо отдохнуть. А я в твоей пуховке возле огня перекантуюсь. Спальник, правда, старенький, слегка засален…

— Нет-нет! Я так! Мне тепло, — опять торопливо запротестовала она.

— Ну, тогда, еще раз, спокойной ночи! — Федор зарылся в мешок, перевернулся на спину, глядя в весеннее звездное небо над кронами деревьев. На небо, к которому так безнадежно стремились искры костра, высвечивая свои мгновенные траектории. Самые яркие из них не поднимались даже на уровень крон.

— Зачем? — прошептал он, беззвучно шевельнув губами, и звезды заплясали перед его тяжелеющим взглядом. Когда он с трудом разлепил глаза, чувствуя что-то непонятное, гасли угли костра, а на фоне звездного неба над ним склонилось темное лицо скалолазки, локон ее волос щекотал его щеку. Ксения всхлипнула и прошептала:

— Можно, я лягу рядом? Мне страшно…

Он с готовностью отодвинулся от костра, не вполне понимая, сон это или явь. Она положила свой жилет на подстилку из травы и хвои, легла и укрылась пуховкой, жалостливо пробормотав:

— Не приставайте ко мне, пожалуйста. Мне просто страшно.

Федор сонно хмыкнул в бороду. Отечески похлопал ладонью по пуховке, придвинул скалолазку к себе. Она цепко схватила его руку перевязанными, шершавыми ладонями, задышала ровно, вздрагивая и поскрипывая зубами. И он вскоре забылся. …Проснулся от озноба. Откинул капюшон спальника и обнаружил, что завален снегом. Сюрприз!

До полуночи не было никаких признаков дождя! На что непредсказуем, переменчив Байкал, но такой неожиданности за последние двадцать семь лет он не помнил. Федор сбросил с себя тяжесть навалившего снега, поднялся и сел. Вокруг белым бело, от кострища не осталось следа. Напротив, на том месте, где укладывалась на ночь Ксения, был аккуратный сугроб без всяких признаков тепла.

Федор вскочил, разворошил его, откинул пуховку. Женщина лежала, свернувшись калачиком, и улыбалась. Федор попытался приподнять ее. Она, уже закоченевшая, чуть сдвинулась, не изменив позы.

Не было ни волнения, ни ощущения ужаса. Голова работала ясно и примитивно, как логарифмическая линейка. Все, что он мог сделать в этой ситуации, как можно быстрей добежать до Блуднова, к его печке, к его телефону. К черту костер, чай и окоченевшее тело скалолазки. Пока не завалило так, что без лыж не выберешься, надо бежать.

Федор не стал искать под снегом даже рюкзак. Нашарил ружье, перекинул его через плечо и побежал. Пока снег доходил только до икр, был рыхл и не сковывал ходьбы. «Быстрей, Москва, быстрей!» — поторапливал себя и бежал удивительно резво, как бывало в молодые годы.

Сквозь буран Федор видел знакомые контуры склонов и падей. Где-то здесь был коварный прямичок. Можно было сократить путь часа на полтора. Место поганенькое. Последний раз Федор плутал здесь пять лет назад. После того пометил путь засечками. Он побежал напрямик и вскоре, потеряв свои засечки, понял, что опять заблудился. Жаль! Если бы шел по пади, через три-четыре часа мог бы греться у печки, пить чай и есть теплые шаньги.

Он уже решил возвращаться по своему следу к ручью, но увидел контуры зимовья и чуть зубами не заскрипел от возмущения. Кто? По какому праву, на его территории, у него под носом срубил избушку? И, главное, когда успели?

Не было ни запаха дыма, ни признаков жилухи, но внутренним чутьем лесник почувствовал, что в зимовье кто-то есть. Он сорвал с плеча двустволку, подбежал к двери, распахнул ее с перекошенным от ярости лицом и, водя стволами, переступил порог.

Изба была просторней, чем казалось снаружи: настоящий светлый дом. Все его убранство было в узкой лавке вдоль стены. К сожалению, здесь не было даже печки. Посреди комнаты стояли шесть белых пластиковых стульев. На трех из них чинно, как в театре, сидели: Тунгус, Аспирин и Графин.

Чуть в стороне, смущенно выглядывая из-за их спин, в знакомом халатике на чем-то сидела жена — изможденная и больная, с добрыми, любящими глазами.