Почти все, что знаю о них - [8]

Да и в самом деле, Генка так и писал: «Скоро, скоро мы увидимся» и «все, все будет в порядке…»

Ночью Татьяна Николаевна спала беспокойно, часто просыпалась, как будто что-то недоделано или недодумано накануне, а вспомнить не могла и устало засыпала от этих бессмысленных, запутанных размышлений. Наутро встала рано, раньше, чем всегда.

И какая-то неведомая ей до сих пор сила потянула ее на этот раз к морю.

Татьяна Николаевна так торопилась, что пришла задолго до своих новых соседей. Она уселась на их место в тени своего большого камня, слегка пригорюнилась, признаваясь себе, что ходить вокруг этого места и ждать, пока придет непонятный человек с добрыми руками и, может быть, опять захочет подсадить ее, бессмысленно и глупо.

И она почти в одно мгновение забралась на свой камень, еще по-утреннему прохладный, мокрый от невысохших брызг. Татьяна Николаевна расправила на гальке махровую простыню с нарисованными коричневыми щенками по краям, щелкнула одного, самого неуклюжего, по черному носу, ткнулась лбом в сложенные крест-накрест руки и притихла.

Море, как всегда, равномерно раскачивало камень. Теперь нужно сосредоточиться, и возникнет, словно изнутри его, спокойная мелодия, однотонная, как песня казаха в степи.

Но мелодия не начиналась, потому что надо было думать о ней и ждать ее, а не прислушиваться к шагам, которые приближались.

Он хорошо плавал и быстро догонял Татьяну Николаевну. Но тут с берега раздавалось: «Игорь Петрович! Игоре-о-о-ок!» — неожиданно, как будто разбивали стекло в окне. И Игорь Петрович поспешно поворачивал назад, но, прежде чем плыть к берегу, задерживался, поднимал руку над головой и приветственно два раза взмахивал ею, как будто через расстояние говорил свои «да-да».

Как-то утром море беспорядочно расшумелось, как уставшая хозяйка у корыта: еще недостиран целый ворох белья, и она хватает подряд то пододеяльник, то рубашку, то наволочку, трет о рифленую доску, и плещутся в корыте темные пенные волны. А белья как будто не убывает.

Торопливые и сильные всплески моря невольно вернули мысли Татьяны Николаевны к дому. Она еще как следует не проснулась, но из-за шума на море ей чудилось, что она уже в Москве, у нее большая стирка и нужно торопиться: вот-вот придет Генка, и пора готовить ужин. Но стирке конца-краю нет.

Она тихо потянулась под одеялом, еще не решаясь подумать, что все на самом деле не так, но уже подумала об этом и открыла глаза.

Море тревожно шумело, и надо было пойти посмотреть, как оно шумит.

Татьяна Николаевна по привычке натянула купальник, застегнула ситцевый халат, прихватила махровую простыню и купальную шапочку.

Пляж пустовал. Только в некоторых местах стояли не по-пляжному одетые, осторожные люди и смотрели на море.

А Татьяне Николаевне вдруг стало радостно как никогда. Она и не думала искать в себе, откуда взялась эта радость, но глядела на прибой, улыбалась и раскачивала рукой, в которой как флаг билась на ветру махровая простыня с коричневыми щенками по краям.

Море трудолюбиво ворочало камнями дикого пляжа, как будто что-то потеряло, а теперь ищет среди них и шипя отползает назад, чтобы накопить силы.

И только большой камень Татьяны Николаевны стоял как был. Его выступ, который лежал в море, даже защищал часть берега, потому что волны разбивались об этот выступ. Здесь получилась бухта, в которой красивая жена Игоря Петровича в тихие дни полоскалась по пояс в воде, дальше она не заходила, потому что не умела плавать. Здесь она приседала, изящно разводила руками, напевала и отсюда кричала ему: «Игорь Петрович! Игоре-о-о-ок! Я тут, а ты где-е?» — когда он уплывал за Татьяной Николаевной от берега.

Он поворачивал моментально. Обдавал Татьяну Николаевну крупными брызгами, целую волну поднимал, но плыл к берегу не сразу. Сначала поднимал руку над головой и два раза взмахивал ей: «Да-да, конечно, все-все в порядке…»

Было это не от сердца. Татьяна Николаевна как-то подумала, что и эта красивая женщина совсем не верит в искренность ее Игоря Петровича, и, может быть, от этого у нее такой склочный, кухонный голос.

В последнее время Татьяна Николаевна начала перебирать детали жизни — своей, Генкиной, их общих знакомых.

Ей припомнился день рождения Генки — два или три года назад. Были все свои — старые приятели с семьями. И Нэлка пришла, хотя недавно у нее умер муж. Она надела черное платье с большим вырезом и дольше всех смеялась за столом, чтобы никто в этот вечер не вспомнил про ее несчастье. Нэлка очень не хотела испортить кому-нибудь настроение своим ранним горем. Она всегда приходила сюда с мужем, и все его любили. Вот Нэлка и смеялась теперь громче всех.

Было поздно, когда Татьяна понесла на кухню тарелки и увидела, что в ванной горит свет. Поставила тарелки на стол и вернулась к ванной погасить лампочку. Дверь была приоткрыта. На краешке ванны сидела Нэлка и курила. Ее выпуклые серые глаза беспокойно смотрели на Виталика, но чаще мимо него, как будто за его спиной кто-то стоял.

В студенческие годы Виталик был однокурсником Нэлки и Татьяны. В тот вечер он пришел без жены — Люся осталась дома с маленьким. Виталик всегда выглядел хорошеньким, худощавым, прилизанным, аккуратненьким мальчиком. И хотя теперь ему уже сорок, он таким и остался, только обязательно подбритые и подстриженные височки стали седыми и круглые румяные щечки несколько потеряли юношескую упругость. Но карие глаза были все такими же выразительными и внимательными, как у отличника.