Побѣдители - [97]

Палеонтологи заседали день-деньской, я же брала на заводе лошадь и объезжала окрестности. Но как-то с утра распорядок маминых коллег дал сбой. К хутору подогнали прогулочные ландолеты, затевалась несомненная экскурсия. Судя по самодовольному виду эстонцев и заинтригованным репликам гостей, показывать намеревались нечто из ряда вон интересное. Мне сделалось любопытно и я присоединилась к выезжающим.

Ехали не более получаса. Затем вдруг автомобили остановились посреди дороги. Ученые начали из них дружно выбираться.

Приехали? Но куда? Место – самое непритязательное. Дорога, справа подлесок, слева – дикое поле. Да и то трава не сразу разрастается пышно, ближе к дороге почва бесплодная, каменистая, унылая. Саженей на сорок-тридцать – ничего не растет, кроме кое-где пробившегося подорожника.

К этой-то унылой проплешине все и устремились.

«Вот», гордо изрек мамин друг Эйнар.

В течение битого часа я наблюдала престранное зрелище. Солидные, в летах, ученые мужи и ученые дамы, как сборище сомнамбул, топтались по серому пятачку, глядя исключительно себе под ноги. Кто-то порой приседал, уставясь вниз, будто там мозаиками выложено.

«Какая прелесть! А Семенов-Тян-Шанский здесь был?»

«Как же, Петра Николаевича первым делом сюда привозили».

«А Леконт?»

«Ну как же можно бельгийским коллегам не показать?»

Они сбредались и разбредались, что-то показывали друг дружке, что-то бормотали себе под нос…

«Какое великолепие!»

Меня разбирал смех, но я превосходно понимала, что смех мой – сродни веселью папуаса, наблюдающего непонятную возню белого с автомобильным мотором. На самом же деле я наблюдала с жалкого берега современности то, как посвященные спустились на живое дно мертвого моря. Море плескалось для них, столь настоящее, что я не удивилась бы, если б намокли их одежда и обувь. Они видели волны, они наблюдали древних морских обитателей… Они были в море, я осталась – на суше.

В тот день я поняла, что не знаю о своей маме самого главного. Не знаю – и не узнаю никогда, ибо этого мне попросту не дано.

Моя мама, такая ласковая и веселая, порой озорная, такая чуткая ко всему, что связано со мной… Моя мама. Человек, принадлежащий мне, как представлялось с первых лет жизни, безраздельно. Но самый главный, самый таинственный сад, где бродила ее душа, оказался для меня запертым.

(Верней даже сказать – не сад, а океан, а душа не бродит, а плавает. Ох, у меня уже профессиональная писательская болезнь – точить формулировки, как карандаши).

Палеонтология никогда не занимала моего воображения. А все же открытие в маме абсолютной незнакомки меня чем-то уязвило. И оказалось мне весьма полезным, я так полагаю. Полезным и поучительным.

Ну, так все-таки, отчего я без подарка?

Я продолжила чтение письма уже в ином, веселом расположении духа…

«Рядом с базой конный завод, который, как я помню, Ты сочла отменным. В известном смысле я рискнула на свой страх, понадеявшись, что Ты мой выбор одобришь. Лошадку зовут Туули57, больше ничего пока не скажу. К сожалению, хотя место в конюшне уже готово, перевезти твой подарок в Москву обещают не раньше конца сентября. Заводчик приносит всяческие извинения. Отчасти преследую своим даром эгоистическую цель: чтобы Ты не пропадала на долгие месяцы в столице, а почаще была с нами».

Незнакомая пока Туули словно ударила меня копытом в грудь. Лошадь! Я и не подозревала, что так хочу свою лошадь… Когда мне было пятнадцать, умерла моя англичаночка Арника, на которую я пересела восьми лет с учебного манежного пони. Я так горевала, что вопроса о новой четвероногой подружке как-то даже не поднималось. С той поры я обходилась лошадьми из конюшен, то из одних, то из других.

А ведь мне уже давно пора было завести новую. Детская печаль сто лет, как растаяла. Я просто не обратила на это внимания.

Я не понимала, что хочу лошадь, но мама поняла лучше меня.

Я прошла в ванную, сполоснула лицо ледяной водой. Как странно и как красиво: мой день начался папиным подарком, а завершился – маминым.

Все остальные чудесные дары я разберу завтра. Не сегодня, нет.

Я налила бокал минеральной воды. А что я, собственно, сегодня ела и ела ли что-нибудь? Варенье у сестры, тысячу часов назад. Но я вовсе не голодна.

Я не стала даже чистить зубов. Чуть пошатываясь, я направилась в свою спальню, по ходу швыряя на пол одежду. Я уже не могла ничему радоваться, я не в силах была о чем-либо думать. Прожитый день насытил меня такой полнотой жизни, что единственно важным было ни капельки ее не расплескать.

Я упала на кровать, и кровать куда-то поплыла.

Глава XXXII В которой я опять смотрю выпуск новостей

– Наташенька, как вы изволите благоденствовать?

– Скучновато, признаться. Подозреваю сговор Лебедева с сестрой Елизаветой: оба крепки в странном намереньи держать меня в постели. Видимо в силу их козней я, вы удивитесь, много сплю. Ну и смотрю сны.

Я с радостью отметила, что Наташин голос уже не кажется таким слабым.

– «В постель иду, как в ложу, затем, чтоб видеть сны». И что же вам снилось?

– Сегодня несколько странное. Будто захожу я в нашу булочную, а там эдак оживленно. Передо мною у прилавка две старушки печенье выбирают, а за ними стоит кентавр. А мне калача надо купить, я тихонечко подхожу к прилавку за кентавром. Ну и разглядываю его. Старушки нимало внимания не обращают, булочница тоже, кентавр ну и кентавр. А мне все же любопытно. Я на него эдак сбоку тихонько поглядываю. Масть у кентавра вороная, сам на цыгана похож. Длинные черные волосы, кучерявые, бородка чуть козлиная. Лицо смуглое, но глаза не черные, изумрудные глаза. Красивый такой кентавр, но по пояс голый, ибо представьте себе кентавра в пиджаке. А в ушах у него длинные золотые серьги с изумрудами. В тон глазам. Но ему на диво к лицу. И вот я думаю: «А хорошо бы к этим серьгам еще б на груди висела на золотой цепи изумрудная звезда!» А кентавр вдруг ко мне оборачивается и отвечает: «Ну, знаете, это уж была бы пошлость».