По зрелой сенокосной поре - [22]

Ее нет. Но ее помнят в школе, на фабрике, в институте и везде словно чувствовали, что жизнь ее будет особенной, она многое совершит… Трагедия оборвала ее замыслы, быть может, в ту минуту, когда начиналась самая деятельная пора ее жизни.

Ее нет. Но в памяти живых она осталась.

Она писала:

«Не представляю себя мотыльком, красивой геранью на кухонном окошке, ни даже самой яркой звездой… И, знаешь, даже дельфином, о котором столько пишут, я не хотела бы стать. Зачем? Что хорошего? Менять оболочку за оболочкой, переходить из одной формы в другую и — ничего не делать… Нам, людям, повезло. Мы можем созидать, творить. Одно это отличает человека от всего остального в природе. Звери и птицы, деревья и травы завершают земной круг воспроизведением себе подобных. Человек же, не руша этот вековечный закон, создает свой мир, одухотворенный поэзией, красотой.

Я хочу любить — и я люблю. Хочу строить — и я могу это!.. Перед разумом человеческим можно преклоняться, это не грешно. Грешно другое — человеку быть скотиной. Тогда не стоит жить.

Увидеть бы, как лет через триста или пятьсот новые люди посмотрят назад, в прошлое, и удивятся нам, именно нам: как это мы сумели, при всех наших пороках, начать жизнь совсем необыкновенную, в том смысле необыкновенную, что все мы как бы отреклись от себя ради других, только не ради личностей, а ради  в с е х  других, родного народа ради…»

Это ведь след на земле.

Жизнь человеческая похожа на свет маяка: пусть она только вспышка в тысячелетиях, но она видна, она путеводна.

И какая б ни была смерть, жизнь должна оставить след. Собственно, не жизнь — сам человек должен позаботиться об этом.

И я тоже.

XXXVII

И я тоже…

Мне не то чтобы перед Ней стыдно, стыдно перед самим собой. Я-то знаю, что дальше первой своей мечты о море я не поднялся, все, что было потом, — все уже шло по инерции. И теперь вот на суше — страдаю. Но ведь я не полосатая камбала. Не должен раскисать, не имею права!

Завтра же что-то делать! Пора начинать новую жизнь, пора.

Поехать в Москву, в министерство? Попроситься на Сахалин, на Крильонский маяк?!

Неужели я больше ни на что не способен?..

Эй, штурман, подумай!

Хорошенько подумай, прежде чем проложить новый курс.

XXXVIII

А Галушка меня подвела.

Звонила, беспокоилась, приглашала в редакцию, самой же на месте не оказалось. Слава Половинкин, увидев меня, крикнул, щелкая зажигалкой:

— Э, здравствуй, старичок!

Я посмотрел на него удивленно:

— Здравствуй, старикашечка!

Он невозмутимо улыбнулся, словно не ожидал другого ответа. Подошел, осмотрел меня с ног до головы, похлопал по плечу:

— В порядке, годится! А Галушки нет. Она навела тебя на меня, а сама… Ну, раз готов, пошли?

— Куда пошли?

— Хм… Не знаешь?!

— Нет.

— К Колобову.

— Зачем?

— Она и об этом не сказала?

— О чем?!

— Так твой материал прошел, чудак-человек!

Это Галушкин материал «Добрым молодцам урок» прошел на ура. Его хвалили на летучке за оригинальное решение темы, за идею. Галушка от идеи отказалась, на меня свалила. Теперь сам зам — товарищ Колобов Тимофей Иванович хотели меня видеть.

Пока я отнекивался и упирался, в комнату вошел молодой мужчина, невысокий, плотный, светловолосый, в элегантном костюме стального цвета, при ярком, как этикетка, галстуке. Руки в карманах брюк — и это выдавало в нем редакционного завсегдатая.

— Боится он, — показывает на меня Половинкин, — идти к вам, Тимофей Иваныч. А я разве дотащу такого верзилу?..

— Так это вы тот штурман? — оживился Колобов. — Да?! Очень рад, рад познакомиться…

Он подошел к нам совсем близко, вплотную, смотрел прямо в лицо, в глаза, а говорил какими-то извиняющимися по интонации фразами, и оттого, что часто повторял полувопросительное-полувосклицательное «да? да-да!», казалось, будто он спрашивает о чем-то и уговаривает одновременно. Я растерялся, когда Колобов неожиданно стал теребить пуговицу у меня на пиджаке.

— Как наша редакция, только честно скажите, да? — спрашивал он. — Понравилась?!

— Не знаю, — говорю, — мало видел…

— Да-да! А вы насчет памятника Бунину хорошо заметили! Давняя моя мысль… Мы ведь тут двигаем помаленьку культуру, да. Идемте к Каплику, в мозговой центр. Вы были там, да? Нет?! Идемте, я покажу… Половинкин, Слава?! — окликнул он и покачал головой. — Пошли к Каплику!

Колобов напоминал добродушного, приветливого хозяина. Его плавный и раскатистый голос не умолкал, и я подозреваю, что сотрудники редакции, слыша в коридоре низкий перекатывающийся баритон, заранее улыбались, угадывая, в чей кабинет заглянет зам, кому начнет крутить пуговицы… В то же время я был насторожен к Колобову. Я почти не сомневался, что за простецким благодушием его прячется цепкий, ухватистый зверек, и, наверно, Колобов бывает крут и упрям, как нередки у нас на Руси даже свирепые характеры, особенно среди таких деревенских мужичков, тоже благодушных и гостеприимных. Быть может, я ошибался тогда, ведь очень обманчиво первое впечатление. Но до странности необычной казалась мне в нем щедрость на слова, тем более что знакомству нашему не было и часа, а такое добродушие и сердечность, если они и искренни, малознакомые люди скорее принимают за чудачество или за хитрость.