По зрелой сенокосной поре - [20]

— E два на E четыре, — говорю безразлично и падаю на подушки, как от смертельной усталости.

Махнув рукой, как на пропащее дело, отец недовольно сопит и уходит. На кухне мать спрашивает его:

— Ну что?!

— А!.. — отвечает отец. — Опять злой, ругается!

Вот так всегда. Стоит мне сказать — «E два на E четыре», как он жалуется матери, что я ругаюсь. Сам он неплохо играет в шахматы, на заводе обыгрывает мастеров и гордится этим, но буквенного обозначения ходов не знает и злится. А я бы сыграл партию, все занял бы время в ожидании ответа с судна на мое письмо. Хотя и знаю, что ответ может быть только один: товарищи помогут устроиться на работу на берегу, а заменить глаза никто не сможет.

На кухне отец шелестит газетой, прочитывает в «Известиях» все международные новости. Причем читает сначала про себя, потом говорит матери:

— Ты знаешь, мамульк, что в Америке делается?

— Что? — недовольно спросит она, зная, что от него уже не отвяжешься.

— Ты послушай. Специальный корреспондент сообщает из Вашингтона, по телеграфу… — и читает от строчки до строчки.

На этот раз мать не слушает, идет ко мне. Отец там читает, а она стоит на пороге, чтобы услышать, когда он опять спросит, и ответить ему, а сама смотрит на меня, на передвинутую фотографию, участливо спрашивает, как будто больного о здоровье:

— Ну?! — и покусывает губы.

Что они, чего хотят от меня?

Утешать думают?!

Но ведь я же не стону и не плачу. Или им так интересно смотреть на мое настроение, как пенсионерам стучать после обеда по барометру, просто из любопытства, даже когда нет нужды знать, какая будет погода.

— Тебе нынче девушка звонила, — безразлично сообщает мать и пристально смотрит в угол, за полку с книгами: нет ли там паутины. Сама же видит меня, ждет, какая будет реакция.

А я лежу себе, медленно соображаю. С тех пор как приехал домой, мне вообще никто не звонил. Не звонили даже те ребята, кто знал, что я дома. Тем более странно, что девчонка. Кто бы это?

— А она что хотела?

— Сказала, чтоб ты к ней пришел. Сегодня, говорит, поздно, пусть завтра приходит.

Мать уже не ищет паутину, смотрит мне в глаза.

Я усмехаюсь:

— Разыгрываешь?

— Нет. Так и сказала.

Я наконец верю ей и понимаю, что обеспокоена она не звонком, а тем, что девушка приглашала меня к себе… Кто бы это?!

— Адрес-то назвала?

— Адрес — нет, сама назвалась.

— Кто же?

— Галушка… Но я что-то не поняла толком, спутала, может…

Теперь материны подозрения кажутся мне смешными.

— Чему ты не поверила?!

— У нас в городе одна Галушка, — объясняет мать вполне серьезно. — Что она к тебе привязалась? Заняться ей больше не с кем, или ты сам ей мозги закрутил?.. Поехал бы лучше в деревню к тетке!.. Молочка парного у ней польешься, позагораешь — лето ведь. Там ягоды, грибы пошли… Что тебе каменюка этот, город?.. Гарь, пылюка везде… Здоровье не справишь! А там кислород, воздух свежий, речка…

Ах, мать, мать!

Речь про деревню, а сама небось про Галушку думаешь. Дескать, привязалась к сыну, окрутит, а какая она?! Поди, и я не знаю!.. Да хорошая разве стала б приглашать, к себе звать? По полету видна… А он, сын-то, с горя может кинуться! Потерянного и не вернешь хоть, а Милену жалко. И не пропадать же ему теперь, понятно. Но пускай остепенится, одумается, дальше видать будет. Подходящий человек, хороший, всегда найдется, только не в спешке, не в суете…

Мысли эти будто написаны у нее на лице. И она страдает сейчас, пожалуй, больше меня. В глазах чуть ли не стон.

— Какая она, — не выдерживает мать молчания, — эта твоя Галушка? Уж и фамилию выбрала…

— Ты не волнуйся, — улыбаюсь я. — Галушка эта та самая, — опять испуг у нее в глазах. — Из редакции. Не помнишь, наверное, мы так Светку Демину в школе дразнили. Была тихоня… Теперь замужняя, двое детишек. Во всех смыслах образцовая. Я ее видел на днях. Вероятно, поговорить захотела, вспомнить прошлое… Надо сходить завтра в редакцию.

— Мать, мать! — зовет отец. — Где ты там? Иди слушай… Знаешь, негры-то что отчубучили?!

— Иду, иду, читай!

И мне:

— Ты поосторожнее с образцовыми, кто их разберет теперь…

Я грустно улыбаюсь ей вслед. Раздеваюсь и лезу под одеяло, потом беру со стола Миленкины тетради. Я уже читал их, но не могу не перечитывать. Каждый раз кажется, что разговариваю с ней, слышу ее голос. Открываю наугад… Но что-то мешает мне, не дает сосредоточиться. Радио!.. Передают барабанную музыку…

— Мам! — прошу я, как в детстве. — Выключи радио!

— Ты что, спишь уже? — заглядывает она, потом выключает в зале динамик. — А есть?!

— Спокойной ночи, — говорю я. — Завтра поем.

Скоро ложатся и старики — рано ложатся, как и положено старикам.

Тихо в доме, покойно.

Я перелистываю страницы тетрадей, которые трудно назвать дневником в привычном понимании этого слова. Тут есть что-то от самоанализа и отчета перед собой, но чаще это просто записи, сделанные по настроению. В них и грусть, и радость, и боль.

Оказалось, она часто страдала. И не оттого, что где-то задерживались мои письма (к этому, кстати, она относилась почти спокойно, зная, что бутылкой по морю письмо не отправишь), страдала оттого, что слишком медленно течет жизнь, слишком долго надо учиться, а ей хотелось скорее стать взрослой, самостоятельной, ни от кого ни в чем не зависеть и делать что-нибудь значительное, важное.