По зрелой сенокосной поре - [19]

— Ай-яй-яй!.. Нехорошо как, некрасиво…

Точно так на наших с Миленой глазах она выговаривала девочке постарше, школьнице с пионерским галстуком, а та понуро стояла перед окном, перед матерью, наверное, как перед учительницей, краснела и ничего не говорила.

Наконец мать, утомленная собственной нравоучительной речью, милостиво разрешила:

— Сорви одну веточку, которая тебе понравилась, но больше так никогда не делай.

А Милена потом сказала мне, но так, чтобы слышала мать:

— Если розу не обрывать, она перестанет цвести, зачахнет. Странно, но она не любит этого…

Помню, мать смутилась, как та школьница, и тоже молчала сперва, затем отодвинула штору, вышла из укрытия и стала говорить, что она вовсе не против, но надо же подождать хоть, пока весь куст распустится… С тех пор розу ощипывали нещадно, а та год от году хорошела, распускалась так буйно, точно каждый раз это было ее первое цветение.

…Маленькая девочка все еще склоняется над розой. Рука неуверенно дрожит. Я подхожу к ней, стараюсь спросить ласково, чтобы не испугать, не обидеть:

— Ну, какой цветок тебе понравился?

Она ничуть не удивляется, только на миг лукаво оглядывается на свою мать, смотрит еще раз на меня — не передумал ли?! — и рука ее кружит над одним, над вторым, над третьим бутоном… Все хороши, какой выбрать? Вот этот?! Пальчик неуверенно показал…

Отламываю ей ветку без шипов, подаю и спрашиваю женщину, осуждающе качавшую головой:

— А вам какую?

Она не ожидала вопроса и теперь за разрешением смотрит на дочь.

— Бери, мам, не бойся, — говорит та, — она совсем не колючая!

Я отрываю ветку, которая нравится мне. Они уходят, неожиданно счастливые. А Милена… Милена не возвращается…

XXXIV

Наши обедают на кухне.

Для отца обед дело такое же священное, как сама работа, вернее, обед для него — еще продолжение работы и уже как бы и отдых, и переход к домашней жизни, в которой иные радости, иные тревоги, хлопоты. В сосредоточенности, в однообразно ненадоедливой повторяемости слов, жестов, привычек, с какими проходит у него весь ритуал подготовки к обеду и сам обед, чувствуется здоровая сила, хозяйская крепость рабочего, знающего, как сладить с жизнью.

Сначала отец снимает тяжелые яловые ботинки, закоржавевшую робу, аккуратно вешает ее на гвозди за стенкой старого шифоньера и одной фразой напоминает матери о ее обязанностях:

— Мамульк, — говорит он, — я пришел…

Это значит, она может не спеша накрывать стол, если, конечно, приготовлена теплая вода, залита в умывальник. Потом он долго, тщательно намыливает руки, грудь, шею, соскребает с себя где мочалкой, где ногтями грязь, пот и усталость, осторожно и долго обмывается, фыркает, кряхтит и прочищает нос, пока наконец кончится вода в бачке. Тогда он обязательно скажет:

— Долей-ка еще кружечку!..

И, уже чистый, начнет обливаться и плескаться только ради удовольствия. Пока он до красноты будет растирать тело вафельным полотенцем, надевать чистую рубаху, нескладно застегивать на ней большими огрубелыми пальцами верткие пуговицы, на столе уже горкой нарезан хлеб, дымится тарелка горячих щей, на тарелку «на изготовку» положена большая деревянная ложка — отцовская. Вот он садится, берет ложку и, еще не начиная есть, велит матери:

— Долей-ка сметанки, чтоб плавало…

Мать усмехается или ворчит, смотря по настроению, но сметану ему подкладывает.

Ест отец медленно, тщательно разжевывая хлеб, и сначала молча, задумчиво, как будто все мысли его еще не дома, а где-то на заводе, в цехах, среди новых скатов, болтов, карданов. По мере наполнения желудка он оживляется, интересуется всеми домашними новостями, коротенько рассказывает и сам, а к концу обеда уже строит планы, что ему сделать на сегодня.

Но хорошее, веселое настроение приходит к нему уже после обеда, и кажется, что основательная, спокойная еда выместила из него всю усталость. Теперь, если он не займет себя чем-нибудь срочным по хозяйству, не будет покоя от его рассказов или бессвязных расспросов обо всем на свете, что ни взбредет в голову. И так часа два, пока по телевизору не начнут показывать футбольный матч, фильм или спектакль «про шпионов». Тогда он успокоится, сядет смотреть, а через полчаса уже свесит голову и засопит. Мать возьмет его под мышки, станет поднимать и тормошить:

— Отец, иди ложись!.. Что ты смотреть не даешь?!

— Подожди, мамульк, дай мне кино досмотреть, — забормочет он, не открывая слипшихся век.

Мать напрасно беспокоится. Не было случая, чтобы отец ушел досыпать, не «досмотрев» передачу, а она будит его каждый вечер и все уговаривает, как будто это с ним в первый раз…

Сейчас они уже кончают обедать. Мать убирает тарелки, отец сладко облизывает свою ложку и говорит мне:

— Сынульк, садись пообедаем, а?!

— Неохота, — отвечаю я, подходя к чайнику и отпивая глотка два из носика, — попозже…

Ухожу к себе в комнату. На столе в рамке Миленкин портрет. Он чуть сдвинут с места — мать вытирала пыль. Я ставлю его так, чтобы от света из окна не было на глянце бликов. Почти следом за мной входит отец.

— Ну что, устал? — спрашивает он участливо и ковыряет в зубах спичкой. Я пожимаю плечами, сажусь на койку. — А то в шахматишки сыграем? — предлагает он.