По зрелой сенокосной поре - [21]

После школы она два года работала на обувной фабрике. От всех скрывала, как плакала по ночам, когда с непривычки болели пальцы и она не управлялась подшивать ранты к ботинкам, задерживала конвейер, или потом, когда уже научилась работать, но не выполнила вторую норму за больную подругу.

Поступая на отделение детской психологии пединститута, она писала: «Ну зачем людям расставаться! Почему так устроено, что я не могу, когда захочу, прийти на фабрику и опять стать на конвейер! Только потому, что учусь в институте?!» С фабрики она уходила ударницей, в красной косынке. Работалось ей в удовольствие, она даже грозилась «без гвоздя и заклепки» сшить мне модельные туфли, если я брошу свой якорь на суше. Шутила, но я верю, что она смогла бы сшить такие туфли, ей позавидовал бы любой классный сапожник.

…Но вот, наудачу, одна страничка…

XXXV

Милена пишет:

«В суете можно подумать, что мы рождены копаться в себе, ловить блошек и думать о собственной персоне, как о звезде первой величины — единственной основе мироздания!..

Ничего подобного! Единица — ноль!.. Небо ярко не одной звездой, а тысячами, миллионами, и каждая прекрасна. Так и люди. Надо, чтоб земные наши дела, даже самые маленькие, были ярки, как звезды.

Сделав доброе дело, чувствуешь, что сама стала лучше, и уважаешь себя больше, но все это в тебе, никто этого не знает.

Я привыкла к городу, люблю его, а тут вот подслушала разговор детворы и даже жутко стало…

Серый, шершавый, как кожа доисторического мамонта, асфальт затянул площади, улицы, переулки. Даже дворы покрыты чешуйками этой кожи. На детской площадке ребята отколупывали кусочки асфальта и в темную, слежавшуюся землю втыкали цветы из палочек. Я слышала, как они называли их ромашками. Цветы не вырастают… Тогда я поехала в лес, привезла ромашек, а вечером, когда дети уже спали, посадила их там, где были воткнуты сухие палки.

Наутро ходила туда, смотрела. Ромашки к обеду увяли. Но дети, дети поверили в чудеса.

Да я и сама в них верю!»

XXXVI

Я откладываю записи Милены и тянусь за табаком. Большой палец с хрустом вминает табак в трубку, и медвяный запах «Золотого руна» щекочет ноздри. Я хочу покурить всласть, точно так, как хочется лежачему больному после выздоровления встать на ноги. Знаю, будет кружиться голова, мелкой дрожью задрожат поджилки, но надо пересилить страх, сделать шаг, еще шаг — к окну, к свету.

Не от горя, не от сердечной слабости хочется сейчас мне закурить. Знаю, с первой затяжкой истома вольется в грудь, как будто от колокольного звона загудит на мгновение голова и, когда разойдутся в глазах круги, станет ясно и легко на сердце.

Зажигаю спичку…

Первой затяжки жду сейчас, как очищения.

Погибла Милена.

Мало ли отчего могло это произойти?! Что изменилось бы в мире, если бы смерть ее была иною, не случайной?

В молодые годы мы вовсе не думаем о конце, мы лишь торопимся к нему, и эта жажда жизни чем-то похожа на наживу. Скорей бы день да еще день! Торопимся по жизни, как по Третьяковской галерее — скорей обежать всю! — как будто умышленно забываем, что потом уже нельзя будет вернуться, остановиться, оглядеться. Отчего это происходит? И счастливее ли Милены те, кто в своей марафонской торопливости проживет вдвое, втрое больше ее? Не думаю.

Я не судья, мне не судить их, не выносить им приговор. Но отчего так сильно во мне желание проучить самого себя, отчего не могу я сказать, что в моей жизни не было пустоты?.. Как не было случая с ромашками… Или надо иначе смотреть на мир? Так, как она, когда втыкала живые цветы в сухой песок городского двора…

Я любил ее такую, какою знал, но она была лучше. И, наверно, не потому, что верила в чудеса, а потому, что могла творить их.

Мы часто говорим о человеке: славен тем, что оставил добрый след на земле. Да, славен. Но если человек этот не строил Братскую ГЭС, если он не расщеплял атом, если не поднимал целину и не тушил пожаров, — что же, он тогда и не славен, и бесследен?

Как понять, чем измерить всю ценность человеческого бытия?

«Человек не может жить один», — часто писала она в письмах, часто встречаются эти слова и в тетрадях. Казалось бы, прописная истина, почему она волновала ее?! Однажды я возразил ей:

«Как не может, кто это сказал?! Посмотри, сколько на свете одиноких бакенщиков, смотрителей маяков, лесников на кордонах? Живут же люди…»

Она ответила:

«Глупый… ты совсем не то говоришь! Человек не может жить сам для себя. И не важно, лесник он или директор завода. Одинок не пустынник, а тот, кто среди людей знает, помнит, видит одного себя. Они так устраиваются, что никого не беспокоят. У них почти никогда нет врагов. Все для них «ближние», товарищи. Не обижайся, но есть такие среди наших знакомых, среди твоих друзей…»

«Кто?» — спросил я в следующем письме.

«А сам не знаешь?»

Я догадался, но признаться сразу мне было стыдно:

«Он для меня загадка».

«Для тебя! А для меня нет…»

Впрочем, речь не о нем. Сколько надо воли, чтобы заставить себя отвлечься от житейских мелочей и думать о самом важном — о месте человека в жизни. Ведь сколькие из наших сверстников плывут «по воле волн…» — тоже мне, моряки!.. Независимость в мыслях, опытность или умудренность к смелость какая нужна, чтобы в шестнадцать или семнадцать лет твердо знать, как будет прожита твоя жизнь!