По зрелой сенокосной поре - [18]

Шли двое: парень и девушка. Они приглушенно спорили. Не замечая нас, остановились у противоположной стороны бассейна, и девушка оживленно, с отчетливой надеждой в голосе спросила:

— А по-омнишь?!

Парень промолчал.

— Ну?! — повторила она капризнее.

С какой-то до боли знакомой, но неузнаваемой из-за шепота интонацией он торопливо ответил:

— Кажется, у тебя нет оснований упрекать меня в забывчивости…

Вдруг — чмок! чмок! — звонкий поцелуй. Кто кого — поди разбери!..

— Бежим! — сказала девушка. — А то опоздаем!..

С легкой и грустной завистью слушали мы их топот, и нам тоже хотелось поцеловаться, но теперь мы не могли, догадываясь, что парк и «звезда» фонтана — их место. Что ж, пусть так и будет. Если бы мы поторопились, нам было бы теперь неловко и стыдно, а почему — и сами не знали, как объяснить.

Пора и нам. Но так заманчиво ожидание таинственного еще «чего-то»!.. Постоять хотя бы минуту…

— Смотри, — шепчет Милена, — в воде… огни. Это звезды!

Вершины тополей над бассейном сошлись в черное сплошное кольцо, а в нем чуть светлело незакрытое ветвями небо, по которому звезды — будто брошенная россыпью горсть пшеничных зерен.

— Слышишь, тополем пахнет? — спросила она.

Я улыбнулся:

— А это не звезды?

— Пусть звезды… — согласилась она и, взяв мою руку, повела.

До начала сеанса мы ходили по яркому фойе и не то выбирали, не то искали среди молодых людей пару, которая недавно была там, у фонтана.

За весь вечер мы ни словом не обмолвились о Семене. Почему? Как будто его не было никогда, а ведь я знаю, мы думали о нем…

XXXII

Годы не состарили парк.

Густые черные тополя все так же могучи, все так же их ветви застилают над аллеями небо, и днем здесь по-прежнему холодный просеянный свет. Серебристый пух медленно стекает с деревьев, инеем обметывая бровки аллей. Мальчишки ногами сгребают его в кучки, бросают спичку, и пух пыхает, точно зажженный порох. Разрушился лишь, обкрошился местами рыхлый известняк плит бассейна, да на месте изящной стрелы-пирамиды, из которой бил когда-то фонтан, торчит теперь ржавый огрызок трубы. В самом бассейне затхлая дождевая лужа, покрытая пухом, который дрожит и морщится на ветру, напоминая неизвестно почему измятую белую скатерть.

Возле бассейна — покривившаяся самодельная скамейка в одну доску. Повсюду вокруг кучи песка, грязные рассыпчатые комья извести, битый кирпич, щебень. Бассейн, видимо, собираются ремонтировать…

Раскуриваю трубку и вспоминаю целовавшуюся здесь пару.

Испуганно-ворчливый, торопливый возглас того парня знаком мне. Последний раз я слышал его не так давно, когда после двух или трех рюмок коньяка я спрашивал Семена:

— А по-омнишь?..

И он отвечал:

— Надеюсь, ты не намерен упрекать меня в забывчивости!..

Быстро, коротко произносил он слова, будто зубилом по железу рубил — привычно, не задумываясь.

Я могу ошибаться.

Я ничего не утверждаю.

Я сомневаюсь.

Сомневаюсь сегодня так же, как удивлялся много лет назад, когда на другой день после нашего «похода» в кино Семен многозначительно сказал:

— А ты, мальчик, успехи делаешь, успехи!.. Прими мои поздравления!..

Никто ведь не знал и не видел нас с Миленой. Откуда же?..

Теперь, воображаемые, они, как живые, сидят со мной рядом на скамейке: слева Милена, справа Семен. Она опустила голову, слушает меня, молчит. Молчит, соглашаясь со мной.

И Семен молчит. Только он ухмыляется. Откидывает небрежно кудрявое колечко с виска, готовый отмахнуться от моих назойливых вопросов или бросить с добродушной, ничего не значащей торопливостью:

— Помню! А что?!

Мы с Миленой встаем и уходим.

Семен остается один.

Мы знаем, если оглянуться, за тополиным пухом не увидать его тени.

XXXIII

Молча проходим мы с Миленой через город. Скоро уже и мой дом, надсадно болит сердце — не хочется расставаться. Я замедляю шаги, смотрю на нее, и она улыбается. Лучатся затуманенные слезой глаза, дрожит ямочка на подбородке и тонко трепещут ноздри, как у ее матери, когда я курил у них сигареты. Милена опирается на мой локоть и словно удерживает меня. Я останавливаюсь. Наваждение так сильно и реально, что я спрашиваю ее, воображаемую, вслух:

— Ты что?!

«Я не могу больше», — шепчет она.

«Что ты!..» — убеждаю я, пытаясь схватить ее за руку, а она ускользает, прячется за мою спину и растворяется в воздухе среди улицы.

«Пойдем, пойдем!..» — зову я, хотя уже и миража нет, осталось только ощущение мимолетного прикосновения ее щеки к плечу и шорох сиреневого платья, и скользящий шелест голубой прозрачно-переливчатой газовой косынки.

— Где же ты?

Я повторяю это вслух, машинально вынимая из кармана очки. Оглядываюсь… Оглядываюсь уже напрасно, уже чтобы посмотреть, не видел ли кто меня с очками…

Перед нашим домом между двух лип густо разросся куст белой розы. Идет мимо женщина, впереди нее прыгает девочка лет пяти. Ее синий бант замирает на лету, как синяя бабочка, и скачет с дорожки в сторону, к кусту. Маленькая рука тянется к матово-зеленому тугому бутону, из которого едва проклюнулись белые носики лепестков.

— Зачем ты? — спрашивает женщина, и детская рука нерешительно останавливается перед веткой.

Знакомая картина.

Так бывало, когда куст выкинул первую завязь. Мать моя боялась, что прохожие оборвут розу, не дав распуститься, и часто садилась за шторой раскрытого окна, караулила. Если кто наклонялся к кусту, протягивал руку, она величественно поднимала штору и говорила из своего укрытия: