По закону – привет почтальону - [9]

Цивилизация содомского гламура,

Ещё и носит христианские кресты

На голом теле их содомская натура.

Какая месть коварней, чем возврат

Содомских стад к возлюбленным и детям,

Домой, на родину?!. Какой сравнится ад

С возмездием таким, с подарком этим?..

* * *

О нет, я не из тех, кому дороже близких

Какие-то стихи, тем более – свои!..

Они всего лишь след, оставленный в записках

Для близких и родных, для дома и семьи,

Которые – мой свет, и бездна, и спасатель,

Кириллицы моей люблёвый кислород

И небо, где живёт люблёвый мой читатель,

Поскольку на земле ему заткнули рот.

И, более того, страшны мне люди эти,

Что говорят: «Стихи рождаются, как дети,

И собственных детей они дороже»… Бред!

Быть может, их стихи с такой натугой лезут,

Что надобны щипцы и прочее железо,

И роды принимать к ним ходит Мусагет?..

Большой Секрет для маленькой,

Для маленькой такой компании,

Для скромной такой компании

Огромный такой Секрет.

* * *

Каталась песня в лодке на канале,

Где очень много плавает всего:

«Люблю я Маньку, эх, она – каналья,

Люблю ее – и больше никого!»

Была весна, листву деревья гнали —

Как спирт, – и пьяной набережной вдоль

Одни канальи шли, одни канальи,

Походкой сладкой, как морская соль.

Умом нельзя – за что он Маньку любит?

Нельзя аршином это обрести.

Ни на какой язык такие глуби,

Такую мистику нельзя перевести —

Умрут слова и станут местом общим,

Наш опыт жизни непереводим,

Но мы – канальи! – никогда не ропщем

И на других без зависти глядим.

Катайся, песня, весело скандаля,

Катайся в лодке парня моего:

«Люблю я Маньку, эх, она – каналья,

Люблю её – и больше никого!»

КРАСИВАЯ ЖИЗНЬ

В этом жестоком транспорте, где никто не уступит место

Ни старику, ни старухе, ни безногому инвалиду,

Ни беременной жизни, чья плоть вздыхает, как тесто, —

На обиженных возят воду, и глупо копить обиду.

Я пробираюсь к выходу и уплощаюсь в давке,

Мне ещё ехать и ехать, остановка моя далеко,

Но я точно отсюда вырвусь, я – не бабочка на булавке,

Я – пешком, я расправлю лапки – так весело и легко,

По воздуху путешествуя не в мимолетящем транспорте,

Где злоба так жизнерадостна и так беспощадна сила,

Которая так торопится!.. Да живите сто лет и здравствуйте,

Но я – пешком, я – по воздуху, жить я люблю красиво!..

В этой красивой жизни так легко уступаю, так весело,

Место жестокой силе и жизнерадостной злобе,

Которые так торопятся, что превратятся в месиво —

Обе!

И напоследок увидят прелесть красивой жизни,

Которая путешествует так весело и легко —

Всеми крылышками и лапками по воздушной своей отчизне,

Этой прелести остановка – далеко ещё, далеко!..

* * *

Я – умственный, конечно, инвалид,

Черты безумия во мне преобладают.

Как ни корми, душа моя болит,

Когда другие жизни голодают.

И, кружкой кофе начиная день

В мирах, где качка ритма – как в вагоне,

Я вижу мной ограбленную тень,

Чья кружка кофе греет мне ладони.

И утешает только перевод

С испанского, из дивного поэта,

Который сам – такой же идиот

И шлёт привет, с того взирая света,

И, олуху небесного царя,

Ему я кофе наливаю кружку,

И пузырём – в окне моём заря,

Опилки снега, ветер гонит стружку,

И строки начинаются на И,

Чья ткань соединительная дышит,

Как жабры архаической любви

На глубине, где нас никто не слышит.

А В ЧИЛИ, КОГДА МОЧИЛИ…

А в Чили, когда мочили,

Подвалы кровоточили,

И плыло людское мясо

Во имя – какого? – блага.

И никакая Гаага

На тему того Гулага

Тогда не точила балясы,

На свой трибунал напялив

Правозащитные рясы.

Мочильщик дожил до старости,

Его донимают хворости,

Он пребывает в сырости,

В памперсах он, в подгузниках,

В почёте, он всех прощает,

Нельзя же судить больного.

А говоря об узниках,

Которых мочили в Чили,

Думать надо правозащитно,

Что все они были здоровы,

Слишком здоровы и молоды,

И если они перемолоты

Пытками в порошок,

Виновна в этом История,

А не жалкая тварь, которая

Ныне ходит с трудом на горшок!..

Сползает огромная пена

С правозащитного молока —

Крови там по колено

И ловушка для дурака.

* * *

В окнах по-страшному ало пылала заря,

Редко до первого снега звенит гололёд, —

Но гололёд зазвенел в холодах ноября,

Выскользнув раньше, чем первого снега полёт.

Что-то взрывалось и, страшные вещи творя,

Гробило жизни, попавшие в тот переплёт,

В тот самолёт, в субмарину, в тот лёд словаря,

Из-под которого больше никто не всплывёт.

Некая сила, чьё имя таится не зря,

Чтоб некрофила не влёк смертолюбия мёд,

Вдруг от нуля начинается, от фонаря…

Редко до первого снега звенит гололёд.

Кто задыхался на дне у морского царя,

Пламенем синим горел, – только тот и поймёт

Бешенство силы, чьё имя таится не зря,

Чтоб смертолюбов не влёк смертолюбия мёд.

Кто помогал этой силе бросать якоря

В наши мозги, где отчаянно птичка поёт, —

Тот никогда не имел в голове снегиря,

Богом обижен и зависти чашу испьёт.

* * *

И это – всё?.. Коварство, жадность, злоба,

Самораспад, насилье и грабёж?

Потребностей животная утроба

И блудоумья дьявольская ложь?..

И это всё, что есть в репертуаре,

На выставке неслыханных чудес,

На ярмарке, на праздничном базаре

Твоих амбиций?..

Отвечает: – Йес!

* * *

У меня было сто мужчин

И никаких причин,

Чтобы это число

Росло.

Я любила их всех по мере

Того, как они умели

Нечто в меня вложить,

Без чего и не стоит жить.

У меня было много данных,