По закону – привет почтальону - [8]

Последний. Гаснет солнце, извини,

Случайности кончаются. Верни

Случайности! Не слушай болтовни,

Порочащей случайности, не слушай!..

Верни случайности! Случайности верни!

Жизнь – это случай и поэзия на случай.

* * *

Не столь ничтожны идеалы,

Не столь смешны, не столь дырявы,

Как нынче думают менялы,

Чья правота на гребне славы.

Но правотой сиюминутной

Они заляпаны, что грязью,

И, ветер пользуя попутный,

Не знают меры безобразью,

Когда с последним идеалом

Расстанутся ребёнки сходу

И, обменяв, получат налом

Тоски убойную свободу,

Где смертолюбие – так сладко,

Оно, как мёд, в бездонной бочке,

Его пленительная хватка

Ломает с хрустом позвоночки…

ЕДИНИЦА ХРАНЕНИЯ

О да, в архив меня сплавляйте, к древнегрекам,

В классические волны языков,

Где по морям, по неотравленным, по рекам

Плывут флотилии поэтских стариков,

Чьи кудри, бороды шумят и плодоносят.

Местами мрамор их конечностей отбит,

Но волны вечности гребут они, матросят,

Вращая вёслами, где звёздный алфавит.

Руно там бегает, и боги – скандалисты,

Там все имеют бешеный успех.

И смотрят узкие туда специалисты,

Та недействительность – действительнее всех.

ТАКИМ ОБРАЗОМ

Край облака звёздами вышит.

Сердца сокрушая святош,

Татьяна Онегину пишет,

Компьютер у ней «Макинтош»,

На раме его монитора

Надкушен соблазна портрет —

То яблочко змея и вора,

Тот плод, на котором запрет.

Онегин на лошади мчится,

Компьютер его – поумней,

Он – денди, он – та ещё птица,

Он сбрендил от желчных камней.

А Пушкин лежит на диване,

Компьютер его – в лопухах,

Туда и диктует он няне

Роман гениальный в стихах.

Он Тане сваял генерала,

Как собственной, кстати, жене, —

Кому-то покажется мало,

Онегину – хватит вполне,

С компьютером «Пентиум Третий»

Он выглядеть будет ослом,

В малиновом встретив берете

Татьяну с испанским послом.

Вернёт ему свежесть волнений

Нажим на сердечную мышь,

Но лишний Онегин Евгений —

Одна из поехавших крыш.

А Пушкин лежит на диване,

Компьютер его – в лопухах,

Туда и диктует он няне

Роман гениальный в стихах.

Он дедушку любит Крылова,

Который, как девушка, чист,

Когда засыпает в столовой,

Свистя, как бродячий артист.

В квартире Крылова нечисто,

И в сале его седина,

Где бегает мышка для свиста

Вещиц, не имеющих дна.

У Пушкина плохо с деньгами,

Крылов изучает латынь,

Онегин украшен рогами, —

Такой вот компьютер гордынь!

Что Бродский, Довлатов, Овидий?!.

Европа их видела, да.

А Пушкина Лондон не видел,

Не видел Париж никогда.

Народы садятся в карету,

Чтоб где-то на западе слезть,

А Пушкина нету и нету

В Европе, где все уже есть.

А Пушкин лежит на диване,

Компьютер его – в лопухах,

Туда и диктует он няне

Роман гениальный в стихах.

«ВСЕ ГОВОРЯТ…»

«Все говорят…» – какой бессмертный довод,

Как много в нём кровавой простоты!..

Как медленно, как быстро этот провод,

Как жертвенно ломает он хребты,

Как безупречно убивает током,

Как выбивает почву из-под ног,

Судьбу подвесив… Как сверкает оком

Тот, кто последний делает пинок!..

Потом, потом цитаты тащит с кладбищ

Общественное мненье, тащит с гряд,

Где листья не снимают кисти с клавиш,

А рукописи как бы не горят, —

Вы слышали?.. О да! Все говорят,

Об этом только все и говорят.

Заткни свой слух руками и ногами,

Горами, облаками, берегами.

«Все говорят…» – я знаю этих «всех»!

Вовек не приближайся к ним – как птица,

Пока тебе поётся и летится,

Любовь моя, мой драгоценный грех.

* * *

Действительны ваши билеты в кино,

А вы – недействительны,

Пора бы почувствовать это давно,

Но вы – нечувствительны.

И ваша действительность, вся целиком,

Давно недействительна,

Её нечувствительность в смысле таком —

Особо чувствительна.

Действительность – это чувствительность, ткань,

Особо ранимая…

Действителен даже разбитый стакан,

И боль его – зримая.

* * *

Презрение к народу – низость духа,

Животный страх перед судьбы огнем…

Пожар войны, и голод, и разруха

Напомнят о народе, – да, о нем,

О демосе, о плебсе и о быдле,

О солдатне, о черных батраках,

О сгустках отвращенья ли, обид ли

В их смачно выразительных плевках.

Но в час, когда на бойне интересов

Изгоем станет всяческий народ,

Который в интересах мракобесов

Страну не сдаст и не заткнёт свой рот, —

Тогда в изгойской быть хочу природе,

С изгойским снегом, на изгойском льду,

Со снегирём изгойским на свободе,

С его изгойским посвистом в саду, —

Изгойским хлебом быть с изгойской солью,

Где серебром сверкая и парчой,

Мороз, как зверь, свою диктует волю

И метит территорию мочой.

Страна – изгой?!. Народ – изгой?!. Я с ними,

Я в этом списке – первого первей!..

Тот не поэт, чье в этом списке имя

Щеглом не свищет в пламени ветвей.

Изгоев нет для Господа, для Бога,

Изгоев нет для Бога, господа!

Господь един, а черных списков много,

Изгойство Бога – вот что в них всегда…

* * *

Им не положены прекрасные черты,

В уме отказано, в достоинстве и чести,

Они для победителей – скоты,

Отродье адское, угроза страшной мести

За унижение, за травлю и разгром,

За всё, что им навязано изгойством,

Враньём и наглостью, пером и топором,

И войском пыточным, гестаповским геройством.

Им подлой силой навязали эту роль,

Им отказали в человечестве и в Боге,

И вот теперь, когда они – вопящий ноль,

У победителей от страха пляшут ноги,

У победителей в мозгах летает моль

И червь безумия копает там берлоги.

У победителей – содомские мечты,