По закону – привет почтальону - [6]

На газоне, на грунте, в воде,

Замирая от страха и боли

И, как бомжик, ночуя везде.

Это – Ваня, мой внук перелётный,

У него на спине рюкзачок —

Мир его, аскетически плотный

И огромный, как тайны зрачок.

Этот мир, путешественный жребий,

Он за тридевять тащит земель,

И в моём появляется небе

Раз в году он на пару недель.

Он в моей приземляется ране,

В моего униженья стране,

Где надежд на моё вымиранье

Оптимистам хватает вполне.

В этих светлых надежд дешевизне

Есть Большой людоедский секрет…

Так насвистывай дырочкой жизни

Свой, Поэтка, божественный бред!..

* * *

Я не из тех, кто ублажает власть,

Её ступени вылизав до глади,

В надежде прямо в душу ей запасть

И возникать оттуда в шоколаде.

Что юбилеи с цацками наград?

Что славы писк по спискам из конторы?

Что наивысший похорон разряд?

Есть нечто более, чем этот ряд, который

Воистину равняется нулю,

Когда с великой благодарностью печали

Мои читатели положат по люблю

В ту лодку, на которой я отчалю.

ПО ВЫСШЕМУ РАЗРЯДУ

А мне безразлично, по какому разряду меня похоронят.

По высшему было дано мне любви, красоты и отваги.

Мой читатель божествен, как звёзды в небесной короне,

Как сиреней цветущих и яблонь победные флаги.

Никакая контора не ведает искрой Божьей,

Ослепительным чудом, которое вопреки

Чудовищному параду бытности толстокожей

Возникает из тонкого мира… Остальное всё – пустяки.

Остальное всё – по разрядам рутинных мероприятий,

Организаций объединённых мнений,

Заведений с их мёдом и ядом.

Не из тонкого это мира, не из твоих объятий,

Любовь моя, облако золотое моего безразличья к разрядам.

* * *

Снег летает сентября,

Воздух серебря…

Чистят клумбы в Ботаническом саду,

Маргаритки валят в кучки, —

Они просятся на ручки,

Кой-кого из них домой я приведу.

В Ботаническом саду

Чистят грамотно среду,

Птица там свою еду не покупала, —

С райских яблонь тук-тук-тук

Райских яблочек сундук,

Всем – привет, и возлюбите, что упало!

Возлюбите Божий дар,

Этот день, воздушный шар

Над коляской, где младенец кочевряжится,

Старость с книгой под зонтом,

В тайном трепете святом

Возлюбите, что упало, —

Мало не покажется.

* * *

Вредит куренье моему здоровью,

Лет пятьдесят оно уже вредит, —

Я знаю, что давно живу в кредит,

Но – каждый миг мой озарён любовью.

Когда бы не куренье, мне б каюк —

В такие я заглядывала бездны…

И курева не более полезны

Цикута знаменитая и крюк.

На склоне дней с цепи я сорвалась,

С таким я сладострастьем дым глотаю, —

Но разве лучше вонь глотать и грязь

Возможностей, чью гадость наблюдаю?!.

Куренье убивает, спору нет,

И правда то, что мёртвые не курят,

Их воздух свеж, их души балагурят,

Проветрен их рабочий кабинет.

ПЕСЕНКА

Износилось тело,

Все его детали, —

Что-то отлетело,

Что-то подлатали,

Кое-что валяется

Где-то под столом,

Оно легко вставляется,

Но тут же воспаляется —

Вот какой облом!..

«Родная Наденька, не знаю, жива ли ты,

голубка моя?»

Осип Мандельштам

Надежда Мандельштам была не злой старухой,

Обгадившей цветы литературных клумб.

Она на этот мир глядела не под мухой

И знала меру зла, как волны знал Колумб.

Вернись она в Москву безмолвною золою,

Тогда бы, о, тогда б она была добрей

В мозгах клеветников, её считавших злою

За правды горький вкус, за то, что нос-еврей.

Когда бы в гроб сошли не кости Мандельштама,

Когда бы в гроб сойти поэзия могла, —

Кого бы грёб вопрос, насколько эта дама

Приятственно добра или исчадье зла?!.

Победа доброты над этой «злой женою»

Однажды ворвалась и хлынула из труб,

Когда «друзья людей», чтоб ей не быть одною,

Явились и её арестовали труп.

На отпеванье в храм отпущенная с Богом,

Она лежала там в блаженстве неземном,

Светясь резьбой лица – прощений каталогом,

А некто видел злость в лице её резном,

Завидуя судьбе в такой крутой обложке,

Доставшейся не тем, кто вписан в трафарет,

Не тем, кто углядел, что кривоваты ножки

У девочки, любил которую Поэт.

* * *

Вот здесь мой дом, он – в русской речи,

Иных уж нет, а те – далече,

Над головою – облака,

Ни потолка, ни стен, ни окон,

В просторе я живу глубоком,

Питаясь высью, как река

Дождём питается, снегами,

Моя строка идёт кругами,

Идёт слогами речь реки,

Рекою речи воздух пахнет,

Вот здесь – мой дом, он весь распахнут,

Но тайны плещут плавники.

Рукопись такая

* * *

Никак я не доеду до богемы,

Никак я до богемы не доеду,

Всё не доеду до неё никак!..

Возникли с этим жуткие проблемы,

Среда – счастливый день, но даже в среду

На том пути – то насморк, то овраг,

То вдруг пожар, то непонятно где мы,

То гаснет свет и вспыхивает мрак, —

Никак я до богемы не доеду,

Никак я не доеду до богемы,

Всё не доеду до неё никак!..

НЕУЗНАВАЕМЫЙ БУЛАТ

Никем не узнаваемый Булат —

Давно ли это видеть повезло мне?..

Мы шли бульварами, откапывая клад,

Вчера зарытый в «Домике в Коломне».

Шёл дождь со снегом, густо шёл народ,

По сторонам восторженно не глядя,

Не видя, что по снежной каше вброд

Идёт себе такой булатский дядя.

Его совсем никто не узнавал.

Все шли походкой журавлей и цапель.

И снег с дождём Булата покрывал

Хрусталиками, зеркальцами капель.

Неузнаванье это под водой,

Водой небес, летящей в заморозке, —

Вот прелесть вольной жизни молодой!..

Он стал совсем булатским, как подростки,

Совсем булатским – как давным-давно,

За триста лет до узнаваемости адской…

И был он весь – булатское вино