По волнам жизни - [74]

Исмаил опять прислушался, и до него донесся шепот: высокий и мелодичный голос взволнованно отвечал другому — низкому и хриплому, с придыханием. Первый говорил просительно, жалобно: «Нет, нет, я еще маленькая, я боюсь!» Низкий напористо хрипел: «Умоляю тебя! Красавица моя! Я закажу тебе прекрасное платье, новые туфли, дам пять золотых наполеонов!» Но звонкий голос упорно твердил: «Нет, нет!»

Исмаил подошел к двери и попытался заглянуть через щели. Наконец нашел подходящую и прильнул к ней. В углу комнаты он увидел мужчину, стоявшего к нему спиной; упираясь растопыренными руками в стену и мотая головой, он старался кого-то поцеловать. На пол упала белая наколка, а из-под мужской руки высунулась темная головка горничной с растрепанными волосами. Девушка рванулась к спасительной двери. Исмаил попятился назад. Дверь распахнулась с такой силой, что створки грохнули о стену. Из нее вылетела горничная, а следом — Нури-бей. Завидев Исмаила, смущенно застывшего посреди комнаты, он как вкопанный остановился на пороге. Последовало неловкое молчание. Затем горничная стремительно вышла, а Нури-бей, приведя в порядок взъерошенные волосы и сбившийся в сторону галстук, сделал шаг навстречу Исмаилу:

— А-а, это вы!

Улыбнулся, делая вид, что ничего не случилось, и спросил:

— Вы пришли на занятие?

— Да, — ответил Исмаил.

— Мне кажется, вы ждете напрасно. Кямиль ушел играть в теннис и вряд ли скоро вернется.

Он вынул из кармана пачку сигарет и протянул Исмаилу:

— Может быть, закурите?

— Благодарю вас, я не курю.

Исмаил постоял немного в нерешительности, потупив глаза от стыда за позорную сцену между этим разменявшим шестой десяток сластолюбцем и юной невинной девчушкой, — невольный свидетель того, как стареющий хрыч пытался ее соблазнить, обещая красивое платье, новые туфли и золотые монеты. Он, Исмаил, испытывал неловкость и стыд, а виновник сцены, Нури-бей, с высокомерным видом стоял перед ним, непринужденно покуривая сигарету, будто ничего не случилось.

— Мне кажется, было бы самым разумным закончить на этом уроки, — сказал вдруг Исмаил.

— Так быстро?

— Да, но что делать? Сдается мне, мои старания напрасны. Кямиль не делает уроков, которые я задаю, не выполняет упражнений и не учит стихов. Одним словом, я считаю бесполезным продолжать наши занятия…

— Вы правы, — поддержал его Нури-бей. — Это совершенно лишнее. Я уже сказал жене, что не стоит докучать мальчику этими уроками. Зачем ему утомляться, изучая албанский язык? Разве албанский похож на другие европейские языки, разве он богат, мелодичен, красив? Разве существует на этом языке высокая художественная литература? Я готовлю сына к дипломатической карьере. После гимназии отправлю его во Францию, а когда он закончит факультет права, сразу же начнет свою карьеру. Дорога ему открыта — la voie est libre! Нет ничего лучше дипломатической карьеры. Она интересна, приятна и не связана ни с какими грязными делами. Вращаешься в дипломатических кругах, в высших аристократических сферах, среди образованных, известных людей. Сегодня ты в Риме, завтра — на родине, потом — в Париже, Лондоне, Берлине и бог знает в каких еще городах. Разъезжаешь всю свою жизнь, видишь живописные места, интересные страны, останавливаешься во всемирно известных столицах. И никогда не задерживаешься надолго в Албании…

В это время открылась дверь. В комнату вошла госпожа Эльма, красивая, в дорогих украшениях, подгримированная как обычно. В левой руке у нее была сигарета, а правая, на запястье которой красовался толстый серебряный браслет с красными камнями, играла раскрытым веером.

— Почему же вы не за учебниками? — спросила она, светски улыбаясь и энергично обмахиваясь веером, на котором была изображена японская девушка с зонтом у родника. — Mon Dieu, quelle chaleur![42]

— Господин учитель уходит от нас, считая ненужным продолжать занятия с Кямилем, — объявил жене Нури-бей, гася окурок в стоявшей на столе хрустальной пепельнице.

— Comment? — спросила госпожа Эльма, захлопнув веер у самого носа Исмаила, словно угрожая ему. — Объяснитесь!

— Это пустое занятие, госпожа Эльма, — отрезал Исмаил, — заниматься делом, не приносящим никакой пользы. Уже не один месяц я даю уроки Кямилю…

Госпожа Эльма тут же поправила его:

— Кямиль-бею.

— …а он не продвинулся ни на йоту в родном языке, — закончил Исмаил, словно не услышав.

— Voulez-vous nous dire qu’il est crétin?[43] — гневно спросила госпожа Эльма, играя блестящими глазами.

— Я хотел сказать только, что вы платите мне совершенно напрасно, — ответил Исмаил, огорченный тем, как госпожа Эльма истолковала его слова.

— Voyez-vous ça, on dirait qu’il nous plaint![44] — Госпожа Эльма сделала обиженный вид. Она снова раскрыла свой веер, села на обтянутый сафьяном диван у окна, обернулась, порывисто захлопнула его и, энергично обмахиваясь веером, заявила с некоторой угрозой в голосе и в глазах: — Оплата, думаю, дело наше… так что… Вы учите, мы даем деньги. Я — вам, вы — мне, n’est-ce pas? Поэтому не надо продолжаться дискуссия…

— Тем не менее, — ответил Исмаил, опустив глаза и рассматривая на полу персидский ковер, — я прошу вас позволить мне прекратить занятия.