По волнам жизни - [48]

У окна на миндере, покрытом привезенным из Багдада красным пушистым ковром, сидел Мулла Керим, полный, жизнерадостный мужчина лет пятидесяти на вид, хотя ему было уже за шестьдесят. Будучи ходжей, образованием он не мог похвастаться и не только не кончал, но даже не переступал порога медресе, чтобы заслужить свое духовное звание. Имя Мулла ему досталось со времен Османской империи. В те годы многие жители Гирокастры носили чалму и балахон ходжи, чтобы не идти в рекруты. Керим, наделенный представительной внешностью, тоже облачился в джуббе{74} и водрузил на голову белую чалму. И хотя он не знал ни слова по-арабски и в руки не брал Корана, одежда сделала свое дело: черный балахон с развевающимися по ветру полами и высокая чалма кому хочешь помогут сойти за мусульманского священника, даже тому, кто не знает, где лежат Мекка и Кааба.

В городе о Мулле Кериме рассказывали такой анекдот. Как-то, важно шагая по улице в одежде священнослужителя, высокий и значительный с виду, он привлек внимание одного крестьянина, который, поборов робость, обратился к нему:

— Ходжа-эфенди, ты извини, но у меня к тебе будет просьба — прочитай-ка мне письмо от сына. Он у меня в Турции, четыре года в солдатах.

Мулла Керим остановился, почесал затылок, потом достал платок, вытер шею, вспотевшую от неожиданной напасти — бедный ходжа не знал грамоты. Что было делать? На миг он задумался, откашлялся и сказал:

— Ты прости меня, брат, но я не умею читать.

— Как? — спросил удивленный крестьянин. — Может ли быть, чтобы господин в такой большой чалме на голове совсем не мог читать?

Мулла Керим, который не учился в медресе, но был человеком неглупым, тут же снял чалму и надел ее на голову ошеломленному крестьянину. Тот широко раскрыл глаза от удивления, а ходжа спокойно изрек:

— А, ты так думаешь? Ну, ладно, вот тебе чалма, теперь читай письмо, а я послушаю.

Вот каким был Мулла Керим!

— Аджаип![17] Куда пропал этот недотепа имам? — спрашивал себя Шакир-ага, доставая массивные золотые часы на толстой золотой цепочке, свисавшей до самого пояса. Он то и дело посматривал на них и всякий раз хмурил широкие светлые брови, которые, соединяясь на переносице, напоминали золотую полоску.

Глядя на этого человека, создавалось впечатление, будто он весь искупался в золоте: светлые волосы, светлые брови, светлые завитки усов, светлая волнистая борода, желтая кожа рук и пальцев, на которых сверкали два красивых золотых перстня. Его улыбка, обнажавшая золотые зубы, тоже казалась золотой.

— Что за чудеса с этим человеком! — громко сказал хозяин дома. — Я ведь просил его прийти вовремя. Поднимись-ка, сынок, посмотри…

Не успел он закончить, как вошел имам Хюсен. Это был невысокий мужчина в чалме и в черном стареньком, уже кое-где залоснившемся джуббе. От быстрой ходьбы имам едва переводил дыхание. Приподняв полы одежды, он сел на миндер, вынул из кармана белый платок, вытер вспотевший лоб, шею — сначала сзади, где потертый воротник джуббе лоснился от жира, потом спереди, где кожа висела пустыми мешками. Потом убрал платок в карман, поправил чалму и наконец пришел в себя. Держа в протянутой правой руке коробку сигарет, а левую прижав к груди, к нему подошел племянник хозяина Мухтар. Имам Хюсен улыбнулся и тоже приложил руку к груди:

— Нет, сынок, я не курю.

Принесли кофе. Мужчины опять вернулись к своему разговору, а женщины, стоявшие за дверью, умолкли и приготовились подслушивать.

Тетушка Хасибэ провела Хесму в комнату с очагом и усадила на табуретку. Ноги девушки она поставила в таз с теплой водой, в рот ей положила золотую монету, а над головой подняла Коран.

— Ну, — сказал дядя жениха, — дай бог молодым сыновей, а размер нидьяха определим в 700 грошей{75}.

— Ай-ай-ай! Что я слышу! — выступил дядя невесты, деловито покручивая усы. — Нет, почтенный, не говори больше таких слов, прошу тебя. Эта сумма не пойдет. Это цена коровы.

— Ну, ты уж слишком, — возразил ему дядя Весаф, свидетель Хесмы.

— Не горячитесь, — сказал дядюшка Хюсни, старик из Маналати, близкий друг обеих семей. — Согласитесь на сумме в девятьсот грошей.

— Не пойдет, — отрезал один из свидетелей невесты.

Тут кто-то решительно и твердо завершил торг:

— Тысяча и один грош, и давайте покончим с этим.

Выпили по стакану шербета. Потом имам поднялся с места, прокашлялся, чуть завернул длинные рукава джуббе, надел на кончик носа очки и обернулся направо, к Тахсин-аге:

— Скажи, доверенный жениха, берешь ли ты в невесты Исмаилу, сыну Хасана Камбэри, дочь Шакир-аги Хесму?

— Да, беру, — ответил Тахсин-ага.

Имам трижды повторил вопрос. Получив столько же раз положительный ответ, он устало сдвинул брови и, повернувшись налево, изрек с той же торжественной серьезностью:

— А ты, доверенный невесты, берешь ли ты в мужья Хесме, дочери Шакир-аги, сына Хасана Камбэри, Исмаила?

— Да, беру, — ответил дядюшка Весаф.

Имам опять трижды повторил вопрос и трижды услышал «да».

Хозяева дома встали со своих мест, принесли бумагу, чернила и сделали запись по всем правилам закона. Свидетели обеих сторон подписали документ, потом Шакир-ага сложил его вчетверо и спрятал в карман пальто. Мужчины посидели еще немного, затем поднялись и ушли. Дело было сделано.