По волнам жизни - [28]

Ученики встали. Исмаил тоже. Его внимание привлек этот бант. Такой ему приходилось видеть только на портрете Наима Фрашери в какой-то книге. В классе воцарилось молчание, похожее на тишину перед бурей. Неожиданно учитель поднял длинную руку с увесистой ладонью и взмахнул над головами ребят линейкой — длиннее, чем его рука. Лицеисты поспешно сели за парты, опасаясь, как бы эта линейка случайно не угодила в глаз. Над их головами пророкотал громоподобный голос:

— Эй ты там, осел, чего смеешься?

Линейка мигом взвилась вверх и грозно повисла над партами в насыщенном страхом воздухе. Конец ее был направлен прямо на одного из подростков, и тот, заслонясь, испуганно прижал к груди руки.

— Я не смеялся, господин учитель!

Ребята краешком глаза наблюдали за попавшим в беду товарищем.

— Вставай, осел!

Лицеист встал.

Конец линейки — длинной, наводящей ужас — нацелился в мальчика. Взгляды ребят скрестились на орудии, не раз каравшем их за любую провинность.

— Подставляй ладонь!

Лицеист послушно протянул руку ладонью вверх. Козма сильно ударил по ней ребром линейки. На вспухшей коже заалела полоса.

— Я тебя отучу смеяться над учителем!

— Я не смеялся, господин учитель.

— Катись!

Сказал и сел на первую парту, поставив ноги на скамью. Сидевший за второй партой Исмаил видел его теперь совсем близко. Глаза мальчика удивленно останавливались то на торчавших щетиной волосах, то на черном широком, чуть ли не во всю грудь, банте, вздымавшемся на перекрахмаленной рубашке, то на длинной линейке в массивной руке. Потом Исмаил опустил взгляд вниз и содрогнулся, увидев огромные ноги в ботинках, похожих на готовые к отплытию баржи.

Козма открыл громадный, явно неподъемный, до отказа набитый портфель и вытащил из него учебник сольфеджио, нагонявший на лицеистов столько страху. При помощи той же линейки, держа ее двумя пальцами, он начертил на доске пять прямых линий, изобразил на них скрипичный ключ и написал ноты. Потом стал рассказывать ученикам, что такое восходящие и нисходящие гаммы, гаммы диатонические и хроматические, записывая музыкальные термины на доске и объясняя их смысл. Лицеистов же гораздо больше занимал живописный бант преподавателя, чем трудные новые слова. Наконец Козма снова уселся на первую парту и снова поставил ноги на скамью. Взмахнув рукой в воздухе сверху вниз и слева направо, еще раз вверх, еще раз вниз, он загремел своим низким басом, будто священник с амвона:

— Полная октава состоит из пяти тонов и двух полутонов, расположенных вот так: тон, тон, полутон, тон, тон, тон, полутон. До-о, ре-е, ми-и… Что ты там скалишь зубы, осел? Я тебе говорю! Да не ты, а тот, что прячется за твоей спиной! Вон! Двойка за поведение! Сгинь, убирайся отсюда!

Так закончился первый для Исмаила урок музыки в лицее. Он гораздо лучше усваивал нотную грамоту у Селима, чем у этого преподавателя с пышным бантом на шее. Его интерес к музыке — такой, какая преподавалась в лицее, — пропал напрочь. Зато дома она привлекала его как прежде. Он ежедневно упражнялся в игре на мандолине, покупал новые ноты, выбирая благозвучные и техничные пьесы. Между тем Козма стал к нему относиться с явным вниманием и выделял из остальных учеников. Наверно, потому, что Исмаил примерно готовился к урокам и хорошо знал сольфеджио. Да и голос у мальчика был неплохой, и Козма определил его в лицейский хор.

Приближалось рождество. Исмаил ждал праздника с нетерпением: от старших лицеистов, тоже певших в хоре, с которыми он проводил большую часть свободного времени, он слышал, что в канун рождества хор со своим руководителем Козмой будет обходить дома городской знати, поздравляя господ с праздником. Исмаил любил общество старших ребят, от них он узнавал много интересного, приобретал жизненный опыт. Предстоящие визиты очень его радовали. Рождественская ночь дарила ему счастливую и, должно быть, единственную возможность войти в заветные ворота, у которых иногда по вечерам в хорошую погоду, а чаще по воскресеньям и в праздники стояла прекрасная Пандора, наблюдая за длинной вереницей молодых людей, сновавших, как ткацкий челнок, взад и вперед по улице и со вздохами глазевших на нее. Все они мечтали попасть в ее дом и страдали оттого, что он для них недоступен. Исмаил не сомневался, что хористы побывают с рождественским визитом и у Пандоры: ведь ее семья считалась одной из наиболее знатных в Корче.

И вот наступил канун рождества. Хор лицеистов во главе с длинным широкоплечим Козмой в огромной черной шляпе, похожей на плывущий дирижабль, и огромных ботинках, скользивших по снегу, словно груженые баржи, ходил по дворам богатых домов. Хористы выстраивались у лестницы парадного входа. Маленьких пропускали вперед, высокие стояли сзади. Козма поднимал дирижерскую палочку — приготовиться. Потом опускал ее, и хор начинал петь. Сначала лицеисты пели медленно и очень тихо — пианиссимо. Затем звук нарастал, становился громче, сильнее, и наконец, будто расправив крылья, песня разливалась широко, победно и торжественно, отдаваясь эхом во всех концах двора:

В месте священном.

Люди честны́е,

На свет появился