По Старой Смоленской дороге - [10]

Он припал к снегу, нет, не припал — с силой вжался, вдавился в снег каждой частицей своего тела.

Оказывается, это сущее мученье — сознательно не двигаться, лежать на морозе не шевелясь, совершенно неподвижно.

Он увидел перед собой что-то темное. Подполз ближе — из снега торчали стебли репейника. Стебли были сухие-пресухие, а снег удерживался лишь на колючих комочках. Он протянул руку — стебель выдернулся так легко, словно был просто воткнут в снег.

Он испугался, что немцы подняли боевую тревогу, а это была ординарная ракета. Патрули пускали их время от времени, перемигиваясь между собой и удостоверяя, что бодрствуют.

После того как немецкие патрули заступали на свои посты, они долго перекликались друг с другом очередями из автоматов, подбадривали себя.

Затем перекличка патрулей затихла, и пришла тишина, обманчивая тишина переднего края.

Но нужно лежать, зарывшись в снег, — четверть часа? полчаса? — и ждать, пока патрули изрядно промерзнут, основательнее закутаются, пока их начнет клонить ко сну.

Тем временем саперы подсаживают друг друга и бесшумно, цепко карабкаются вверх по обледеневшему косогору.

Первым растворяется в темноте Евстигнеев. На спине у него — миноискатель, в руках — ножницы.

Саперы работают ловко, их совсем не слыхать, а ведь они метрах в десяти, не больше.

Пришла очередь группы обеспечения вскарабкаться по скользкому склону.

Лежа наверху, Шульга долго вслушивался, поджидал условного сигнала «Вперед». Он был головным, Беспрозванных лежал сзади него, замыкал группу Джаманбаев. Все трое благополучно перемахнули через немецкую траншею и свернули налево…

Где-то поблизости должен быть ход сообщения. Он вел в глубь немецкой обороны от того самого левого блиндажа, над которым был замечен круглосуточный дымок.

Они лежали на снегу в ожидании новых сигналов; в них был посвящен только Шульга.

— И в животе стужа, — прошептал Шульга, лежавший на снегу. — Эх, пшенного концентрата пожевать… Сразу бы согрелся… А то я скоро начну дрожжи продавать.

Шульга услышал наконец сигнал и толкнул новенького в плечо — влево и вперед!

Поползли тишком-тишком и наткнулись на ход сообщения — это метрах в шестидесяти западнее траншеи.

Одна ракета почему-то не догорела до конца и, полная света, стала быстро падать. Замельтешили тени вокруг, и новенький втянул голову поглубже в свои внезапно ослабевшие плечи. С непривычки казалось, что колючая проволока шевелится вместе с кольями, что ползет тот, кто на самом деле лежит как вкопанный, что водит стволом автомата тот, кто держит его неподвижно. Вот какие шутки умеют играть с новичком тени, когда они быстро шастают по снегу!

Чем ближе к немцам, тем — казалось ему — ползет шумнее; снег всегда скрипит под ногами тем громче, чем скрип опаснее. Время от времени из траншеи доносились чужие шорохи, голоса.

Во рту у Беспрозванных пересохло, в горле запершило. Как бы не кашлянуть ненароком.

По траншее прогуливается часовой, и каждый раз, когда он минует ход сообщения, при свете ракеты отчетливо виден его силуэт.

Группа обеспечения не спешила себя обнаруживать. Она откроет огонь только в том случае, если по ходу сообщения бросятся наутек жильцы блиндажа или кинутся на подмогу немцы из тыла.

7

Привалов откинул капюшон и вслушался. Он выпростал руки из лапчатых белых рукавиц, пришитых к халату, снял варежки, связанные веревочкой, как у дитяти, достал гранату и заложил за пояс.

Еще раз нащупал на груди электрический фонарик, который, может быть, вскоре осветит немецкий блиндаж, ощупал на поясе «новогодний подарок» — так у них во взводе называют противотанковую гранату.

Но и фонарик, и граната, и все прочее понадобятся только в том случае, если удастся вплотную приблизиться к противнику.

Внезапность нападения — единственное преимущество на стороне разведчика в его поединке с «языком». Но есть свои преимущества и у «языка», которого хотят взять в плен: разведчик до поры до времени вынужден действовать втихую и не всегда может дать волю рукам, в то время как противник отбивается с яростью отчаяния, не стесняясь в выборе оружия. Разведчик вправе убить «языка», только когда убедится, что его нельзя захватить живым.

Привалов, Анчутин, Крижевский и Лавриненко, составляющие группу захвата, благополучно преодолели два ряда колючей проволоки — ее концы уже предусмотрительно оттянуты в стороны.

Ползли бесшумно, зарываясь в снег. Снег неодинаковой глубины: через взгорки ползли быстрее, а в ложбинках, где намело сугробы, можно малость передохнуть.

Ракету пришлось ждать недолго. Прежде чем она разгорелась и раздвинула черноту ночи, Привалов увидел бруствер траншеи, на нем пулемет, укрытый белым покрывалом, а по соседству двух немцев.

Он даже увидел морозные облачка их дыхания и тотчас затревожился: «Как бы самому не запыхаться. Нужно дышать поаккуратнее, в воротник, что ли… А то еще напустишь над головой пару, как маневровый паровоз».

Немцы стоят метрах в четырех-пяти друг от друга. Тот, кто облокотился о бруствер, — рослый, второй — пониже. Рослый в каске, тот, который пониже, повязался шарфом, а пилотку надел на какой-то капор.

Но и после того как ракета погасла, рослый немец был хорошо виден — он раскуривал трубку. Виднелись и сама трубка, и лицо в зыбком световом пятне, и угловатая, не нашего покроя, каска.