По Старой Смоленской дороге - [12]

— А ты помоги. Отстегни мою флягу. Хлебнуть для сугрева…

При свете опадающей, уже изошедшей последними искрами ракеты Анчутин подполз к Привалову, снял с его пояса флягу, потряс — даже не булькнуло. Он огладил войлочный футляр на кнопках. Войлок мокрый, подозрительно разит спиртом.

— Прохудилась твоя фляга. Тут вмятина, тут дырка. Все вытекло до капли.

Привалов стал ругаться самыми черными словами, какие только знал. Можно было подумать — он меньше опечален ранением, нежели тем, что осколок пробил флягу. Фляга-то была залита чуть не до пробки…

Привалов сказал глухо, превозмогая одышку:

— Впрягайся быстрее. И чтобы духу немецкого возле меня не было!

— Товарищ старший сержант!..

Привалов, проклиная Гитлера, его маму и повивальную бабку, повернулся на бок. Он вытащил из-за пазухи «вальтер» и простонал:

— Выполняй приказ! Или пристрелю на месте… А пока ты жив, оставь «индик». Я свой на фрица истратил…

Анчутин вложил индивидуальный пакет Привалову в руку.

— Мне бы только сбыть с рук эту обузу. — Анчутин кивнул на «языка». — Сразу в обрат подамся.

— Может, меня Лавриненко с Крижевским подберут.

— Разве они углядят в темноте?

— Здесь на взгорке меня не ищи. Двинусь навстречу. На полдороге свидимся. Вот малость полежу и двинусь. Как наш капитан говорит? — Привалов горько усмехнулся. — Это у меня оперативная пауза получилась…

Он слышал, как натужно сопел или мычал, а может быть, стонал или плакал пленный с кляпом во рту.

Ну что же Анчутин волынит?

Тот все еще молча лежал рядом — то ли не решался оставить Привалова одного, то ли пережидал, когда отгорит ракета, то ли мысленно примеривался к трудной ноше, которую ему предстояло дальше тащить одному.

— Лежишь тут в одном ватнике, мерзнешь… А он разлегся себе в двух шинелях, ему в зад не дует. — Анчутин приподнялся, взял лежащего немца за шиворот и строго приказал: — Ты, фашистская тварь, тоже руками-ногами перебирай, покедова жив. Я тебя один тащить не нанимался. А ну, ком шнель отселева!

Услышав команду, пленный немец застонал-замычал в знак согласия, засуетился, облокотился поудобнее. Он и не думал противиться эвакуации. После того как рядом с ним ранило русского, он спешил отползти от этого гиблого места подальше.

9

Все стихло в том смысле, что не стало слышно ничьих голосов, а только гремел недальний бой.

Привалов увидел ракету, но свет ее показался тусклым-тусклым. «Зачем фрицы жгут такие никудышние ракеты? — удивился он. — Плошка в землянке и та ярче».

Чем сильнее Привалов коченел, тем упорнее его воображение возвращалось к их землянке, к печке. Сапер Евстигнеев соорудил эту печку из бака для горючего, который снял с какого-то вдребезги «раскулаченного» трактора.

Нет, не ценил Привалов по-настоящему этого счастья — сидеть у печки, пышущей жаром. Достаточно прикоснуться цигаркой к железу — и можно прикуривать. Видно, как жадно втягивается махорочный дым в поддувало. Труба даже слегка поскрипывает от раскаленного воздуха. Так больно и сладко касаться трубы окоченевшими пальцами и быстро отдергивать руку.

Привалов уже не мог понять — становится ли ему теплее, когда он воображает себе печку, или, наоборот, от такой фантазии еще более морозно.

Было ощущение, что он постепенно леденеет. Из тела уходит самое последнее тепло, та малая толика, которую он прятал за пазухой как самый заветный, неприкосновенный запас: это тепло он нес еще от землянки.

Можно бы погреться и у полевой кухни; метель угомонилась, и в овраге тихо. У кухни даже лучше согреешься, чем в землянке, потому что дружок Кастусь — воин непьющий и можно выклянчить его порцию водки.

Неплохо было бы посидеть сегодня и в пустошкинской церкви, приспособленной под клуб. Там, правда, не топят, но когда славяне надышат и накурят — уже не замерзнешь. Привалов вспомнил, что сегодня в полковом клубе выступают заезжие артисты, в том числе клоун с приклеенным носом, чувствительным к морозу.

Однако холодок, как бы тут свой нос не отморозить.

Евстигнеев, не будь дурак, подобрал себе самые большие валенки во взводе; валенки впору тому, кто носит сапоги сорок шестого размера. Конечно, особой скороходности от Евстигнеева в такой обувке ждать не приходится, зато никакой мороз не прошибет три портянки…

Привалову вспомнилось, как они лежали рядком с Евстигнеевым на исходной позиции, перед косогором. Евстигнеев тащил с собой охапку хвойных веток. А этот новенький, Иван Безродных, или Иван Бесфамильных, или Иван Беспрозванных, или Иван Бестолковых, или как там его кличут, полюбопытничал — зачем Евстигнеев тащит с собой хвою? Привалов серьезно так объяснил: «Следы свои заметать. Чтобы за нами не пустили в погоню немецких овчарок». Поверил новенький этой байке или не поверил? Все посмеялись втихомолку, а капитан на них цыкнул. Надо же, совсем кутенок! Не знает, что хвойными ветками обозначают стежку-дорожку в минном поле. Соступишь с нее — заблудишься, и поминай, как звали!..

Ну что же, может, новенький еще и научится фронтовому уму-разуму, если его только раньше времени не приласкает пуля или не пригреет осколок, вот как меня, несчастливого…

Он смутно помнил: ему необходимо что-то сделать, срочно сделать для своего спасения, но вот что именно — никак вспомнить не мог.