По чужим правилам игры. Одиссея российского врача в Америке - [47]

Иностранцы другие. Поджарые. Глаза горят. Волка ноги кормят. Им каждый этап медицинской карьеры надо брать с боем. Быть на голову выше американцев, чтобы занять такое же место. «Точно, как евреи в России, – сказал мой папа. – И за этим стоило ехать в Америку?». Преобладают индусы, арабы. У них выше оценки. У них та же система обучения. Тот же язык, английский они знают с детства, в их странах его знают практически все. Те же учебники. Такие же экзамены. И мне с ними не сравниться.

Индусы есть очень умные и очень трудолюбивые. В январе вместо Криса по очереди приходили два клинических ординатора, оба индусы. Ищут работу.

– Почему тебя не берут? – спросила я одного.

Он здесь уже шесть лет, кончает ординатуру по кардиологии.

– Во-первых, сказал он, – я иностранец. Во-вторых, мое имя звучит необычно, меня зовут Кришнан, в-третьих – я черный.

– Ты не черный, – возразила я, – ты цветной, а не черный.

– Какая разница, все равно не берут.

У него превосходные характеристики отовсюду. Контакт с индусами у меня получался моментально. Узнав, что один из них кончал резидентуру в «Горе Синай», я попросила его поговорить с директором обо мне.

– Хорошо, – сказал он, – я вчера уже говорил с Тейлором. – Сказал ему, что у тебя хорошие знания, ты хорошо работаешь, и что тебе надо помочь. Он уже звонил кому-то из своих друзей.

Через день он сказал:

– «Синай» для тебя закрыт. Мой старый директор больше не у дел. Программа меняет политику. Никаких J-1 и никаких рабочих виз. Они берут только постоянных жителей США.

– Я ездила туда вчера. Они мне сказали, что еще берут иностранцев.

– Берут… Если твой дядя – директор соседней программы.

Принесли бесплатный ланч. Мы набрали еды и устроились в учебной комнате. Пришел Тейлор с тарелкой в руках, тихонько пристроился за моим креслом:

– Есть такие программы – в больнице Святого Луки и в Меридиа Гурон.

– Обе уже отказали мне.

– Я сейчас звонил в Святого Луку. Ваши документы у них не сохранились.

Понятно – выбросили.

– Принесите все свои бумаги, мы их передадим факсом после обеда. Еще один вариант – заняться для начала научной работой. Пусть даже на уровне лаборанта.

– Я пока нашла клиническую ординатуру по геронтологии.

– О’кей. Есть американское выражение…

– Поставить ногу в дверь?

– Правильно.

Снова у меня каша в голове. Каждый день решаю вопрос: то ли заниматься текущей работой в кардиологии – я же должна быть хорошей! – то ли позвонить еще в какую-нибудь программу. Время уходит. По выходным хожу на обходы в кардиореанимацию, куда в этом месяце переместился Гольдин. Пока переходим из палаты в палату, кто-нибудь из резидентов задает вопросы: ты экзамены сдала? С какими баллами? Какая у тебя виза? Отвечаю. Зачем ты пришла в кардиореанимацию? Эти люди ничего не решают, ты теряешь время. Иди и делай то же самое в общей терапии! Весь разговор – минута, но я уже забыла все о больных и инфарктах. В это время Гльдин что-нибудь спрашивает. «Не знаю» – отвечаю я. Через минуту, услышав чей-то ответ, спохватываюсь: знаю. Поздно. Этакий еврейский умник Гольдин. Все читает, все знает. Что ему моя виза и двести впустую разосланных заявлений?

Так я думала до тех пор, пока не заметила, как он меня щадит. Как изо всех сил старается не поставить в неловкое положение. Как ловит каждое мое движение после заданного вопроса:

– Доктор Гуглин?

– Я слово не поняла…

Смотрели ЭКГ поступившего больного. Что это? Резиденты пробуют ответить, но неверно.

– Мобиц-два – говорю я.

– Неправильно, – говорит Гольдин.

Что творится с моей головой? Я поклясться была готова – это Мобиц-два. Дома беру учебник. Конечно, Мобиц-два.

На следующий день Гольдин стоит перед группой:

– Это была моя ошибка. На пленке Мобиц-два. Доктор Гуглин, вы слышали? Я ошибся.

Слава богу, на этот раз у меня с головой все в порядке. Но оказалось, что успокаиваться рано. Сто, двести раз я объясняла своим больным, что смысл нахождения их в кардиореанимации – подстраховка на случай внезапной смерти, особенно от фибрилляции желудочков. Ну почему сейчас я вдруг говорю Гольдину о ранней постинфарктной стенокардии? Не знаю. Сама себе не могу объяснить.

Им всего не расскажешь. Ты все время сконцентрирована, напряжена, все надо делать не так, как дома. Дату писать не так, время – не так. Чуть забудешься, рука уже напиала в истрии: 3/1- 97 или 16.15. Никто не поймет. Для меня это третье января, для них – первое марта. А над временем они вообще будут ломать голову. Они бы написали «четыре пятнадцать после полудня». Или докладываешь больного: все внимание на то, чтобы ничего не забыть, не нарушить последовательность, точно выразить именно то, что хочешь сказать. Вдруг пауза: Тейлор что-то объясняет по ходу дела. Ты слушаешь и, как умная, киваешь головой. Но на самом деле не воспринимаешь, потому что готовишься докладывать дальше.

– Что, по-вашему, надо делать с больным?

Говорю.

– Но я же только что объяснил, почему этого делать не надо…

И ты опять болван болваном.

На всякий случай спросила у Ахмади, звонил ли он в «Синай»?

– Но ты ни разу не подошла и не попросила. Ладно, позвоню.

И через неделю он все еще не выбрал времени, чтобы позвонить. Потом позвонил, и, разумеется, безрезультатно… Но сделал это он в присутствии клинического ординатора, который потом подошел ко мне: