По чужим правилам игры. Одиссея российского врача в Америке - [39]

– Как звали тех ребят, которые открыли, что чем больше давление в левом желудочке, тем с большей силой он сокращается?

– Крис, подожди минуту. Я знаю. Я вспомню.

– Вот пока этот лифт дойдет до девятого этажа…

Мучительно соображаю. Что же все-таки у меня с головой? На панели лифта горит цифра «восемь».

– Франк и Старлинг.

– Ладно. Чем закончился стресс-тест у вчерашнего больного из реабилитации?

– Не помню.

– Как не помнишь? Он был положительный или отрицательный?

– Крис, у меня такое впечатление, что я все время пытаюсь объяснить, но это никому не интересно. Когда я докладываю больного Ахмади, это очень большое напряжение для меня. И потом я просто отдыхаю. Конечно, я смотрела на монитор, слушала объяснения. Но не воспринимала. Это был уже не мой больной, я за него не отвечала. Я не знаю, почему так получается. Мне ведь не надо думать пять минут, чтобы вспомнить закон Франка-Старлинга.

Крис молчит. Потом вдруг говорит:

– Вообще-то со мной было то же самое. Это происходит здесь со всеми нами. Культурный шок. Я приехал четыре года назад, поступил в резидентуру. Принимал по семь больных за дежурство, утром должен был их докладывать. И никакими силами не мог их запомнить. «Женщина шестидесяти лет, белая, поступила с болями в животе…». Или это у того болел живот? Или у этой? А ведь в Бразилии я до этого работал хирургом. И все говорили: О! Крис? – с ним все в порядке. Он знаете – бразилец!.. И английский мой был не лучше твоего. А потом вдруг наступает момент, и все идет вот так, – его рука прочерчтила в воздухе кривую, резко уходящую вверх, – и ты начинаешь говорить по-английски так же свободно, как по-русски, или я – по-португальски, и все вспоминаешь, и люди начинают тебя уважать.

– Сколько тебе было лет, когда ты сюда приехал?

– Двадцать девять…

И снова поликлинический прием. Я уже не спрашиваю разрешения. Прихожу и беру больного. Сейчас мне достался алкоголик, после инсульта, с деменцией. Причина консультации – изменения на ЭКГ. Качество пленки безобразное. Думаю, пока я буду читать историю – а у меня на это уходит неимоверно много времени – неплохо бы переснять ЭКГ. Выхожу из кабинета. Доклады принимают Ахмади и Тейлор. Оба заняты. Подхожу к Ахмади. Извиняюсь. Показываю ЭКГ. Говорю, что её надо переснять.

– Не согласен, – говорит Ахмади. – Запись, конечно, не идеальная, но читать можно. Считаю, что переснимать не надо.

– Но это основная причина консультации, – пробую возразить я.

– Ты уверена?

Показываю ему направление.

– Я сейчас не могу читать, – говорит Ахмади, – ты же видишь, я занят. Дай мне сначала справиться с одним делом.

Заканчиваю читать и писать. Снова выхожу из кабинета. Ахмади занят, Тейлор свободен. Докладываю ему. Дошла до ЭКГ.

– Но она же не читаема, – говорит Тейлор.

И собственноручно толкает каталку с больным в ЭКГ-кабинет. Мимо Ахмади.

Боже! Что я наделала! Зачем стала докладывать Тейлору? Надо было дождаться Ахмади. Теперь он будет еще больше ко мне придираться. Ахмади освобождается и подходит.

– Как ты считаешь, – спрашивает он меня, косясь на Тейлора, – тот материал, который я давал вам утром, – он тебе может пригодится?

– Да, доктор Ахмади, – говорю я радостно. – Очень, очень полезный материал.

Ахмади, я тебя поняла! Ты же просто надуваешь щеки! И выделываешься перед Тейлором. У меня с тобой все будет в порядке!

Еще одна больная. Где-то за пятьдесят, сахарный диабет, 60 единиц инсулина в день, сахар крови 150–400 мг%, парестезии, слабость, сухость во рту, чувство стеснения в груди, вроде бы при ходьбе, проходит само, минут через 20. язва стопы не заживает полгода.

Смотрю, пишу, докладываю. Принимает доктор Шапиро – еще один из наших кардиологов, лет на пять старше меня.

– Что бы вы делали с больной? – спрашивает Шапиро.

– Направила бы к эндокринологу. Немедленно.

– Для этого у неё есть постоянный врач, – говорит Шапиро, – он прислал её к нам не для этого. Он хочет, чтобы мы оценили состояние сердца и подсказали, как лечить. У нас есть два принципиально разных пути. Какие?

– Первый – назначить нитраты, – говорю я, – и посмотреть, помогут они или нет. Второй – попытаться получить объективные признаки ишемической болезни сердца. То есть сделать коронарографию.

Это уже результат моего двухнедельного пребывания здесь. Дома бы и в голову не пришло – совершенно не реально.

– Согласен, – говорит Шапиро, – и что бы вы выбрали?

– Я – русский доктор. Я бы назначила нитраты и посмотрела. Мне кажется, что стенокардия очень сомнительна. Боли совсем нетипичны.

– А я американский доктор, – говорит Шапиро. – Я за катетеризацию сердца с коронарографией. При сахарном диабете клиника стенокардии, интенсивность болевых ощущений может быть очень стерта и не отражать реальной картины. Надо посмотреть, какие сосуды поражены и в какой степени.

Он подошел к больной и без труда уговорил её на катетеризацию. Упомянул про возможность лечить таблетками и без неё, что существует риск смерти от самой процедуры, назвал точный процент этого риска. Ни один больной в России не согласился бы. Она согласилась.

– Как вы думаете, – спросил он меня потом, – я был честен с ней?