По чужим правилам игры. Одиссея российского врача в Америке - [24]

Я пристаю к Оле. Она не может поговорить со своим бывшим директором? Я уже поняла, что самое главное, чтобы тебя пригласили на собеседование. Без этого – вообще никаких шансов. Но Оля не может. Она уже говорила о Яше. Директор согласился, но со скрипом. Тяжело с этим сейчас.

– Прошло золотое время. Нам предлагали подписать контракты прямо на собеседовании, без всякого МАТЧа. Все программы боялись остаться незаполненными. У них финансирование от этого зависит. Ты не переоценивай мои и Мартины возможности устроить тебя в резидентуру. Скорее готовь и рассылай бумаги.

– А я еще не опоздала?

– Как тебе сказать. Лучше бы начать пораньше. В августе, в сентябре. Некоторые программы прекращают прием заявлений первого ноября, туда ты опоздала. Но большинство принимает до декабря или даже января.

– А как это узнать?

– Только писать в каждую программу по отдельности. Но тогда точно не успеешь. Посылай наугад или подряд по списку.

– А меня могут вообще не вызвать ни на одно собеседование?

– Могут.

– Имеет ли значение, буду я в это время в Нью-Йорке или в Кливленде?

– Никакого. Главное, ты досягаема.

Вечером Оля едет в больницу, проведать больную, которую она накануне туда положила.

– Можно мне с тобой?

– Поехали.

Проливной дождь. Размытые цветные пятна рекламы. Длинные очереди машин. Едем медленно. Поет Малинин: «Белая гвардия, белая стая, Белая Армия, белая кость. Белые плиты травой зарастают. Русские буквы. Французский погост». Я в Нью-Йорке. В сердце российской эмиграции.

– Майя, смотри в окно, смотри на этот город, на Бруклинский мост, на огни Манхеттена. Я специально поехала этой дорогой, чтобы ты увидела. Когда-нибудь ты себе скажешь: это мое. У тебя получится. Должно получиться. Что-нибудь сработает. Ты такая одна. Ты – Майя Гуглин…

В Америке я перестала добавлять окончание женского рода к своей фамилии.

В Нью-Йорке на набережной, на океанском побережье – скульптурная группа. Эмигранты. Вереница человеческих фигур с узлами, котомками, маленькими детьми. Сколько миллионов их прошло этой дорогой из порта. Люди убегали от погромов, от нищеты, от фашистов. Спасали свою жизнь. Спасали детей. А меня-то что гонит? Чего мне не хватает?

Очень благполучная врачебная семья. Школа с золотой медалью. Сразу институт. Правда, без папиной помощи не поступила бы. По крайней мере, с первого раза. Отец заведовал кафедрой терапии. Диплом с отличием. Клиническая больница скорой помощи на тысячу коек. Городской инфарктный центр. Работа в хорошем отделении – кардиореанимация, своеобразная терапевтическая элита. Кандидатская за три года, без всякой аспирантуры, в свободное время.

И с тех пор – ничего. Никакого движения. Те же больные, те же лекарства, те же методики, что и десять лет назад. Тот же круг знакомых. Ощущение собственной медленной деградации.

Сколько раз вспыхивало желание попробовать что-то новое. Создать аритмологический центр. Организовать диспансерное наблюдение за нашими больными, которых мы выписываем, а они поступают снова через неделю, потому, что участковый врач изменил все лечение. Начать постановку постоянных кардиостимуляторов. И еще, по мелочи. С годами все реже, а последние лет пять никому уже ничего не хочется. Все натыкалось, как на стену, на равнодушие администрации. Лично им это не надо. Это в прежние социалистические годы. А сейчас и подавно. Из уст в уста переходит реплика начмеда, сказанная на утреннем рапорте: «Кто еще раз хапнет с больного четыре миллиона и не поделится, буду наказывать в административном порядке».

А еще обидно чувствовать себя дурой. Месяцами не платят зарплату, а я работаю. И все работают. И делают вид, что между невыплатой зарплаты и шикарными машинами медицинских чиновников даже самого низкого ранга никакой связи нет. Многие тянут с больных, вымогают плату за лечение. Мы не тянем. Лечим бесплатно, как положено. И получается, что мы не честные, а просто дураки. Потому что нам никто нигде ничего за так не делает. Больные хамят. Мы же – даром. Кто будет нас ценить, если сами себя не ценим. Мои коллеги, семейные мужчины, работающие сутками, занимают деньги у родителей-пенсионеров. И страшно надоело плакаться друг другу на дежурствах, как все плохо. Надо же делать что-нибудь. Дергаться, по крайней мере. Я и дергаюсь. Да как! Вон куда занесло.

Я позвонила Гольдштейнам, своим незнакомым родственникам. Они пригласили меня на обед.

Оба были адвокатами. Вадиму – 76 лет, Анне – 72. Переехав, работали – он клерком в банке, она в отделе социальной помощи беженцам. Довольны. Я задаю им тот же вопрос, что и всем. Не жалеете, что уехали?

Вадим твердо говорит – нет. И никогда не жалели, хотя уезжали немолодыми и прекрасно понимали, что адвокатами им здесь уже не быть. Анна тоже не жалеет. Но вот дочь… Она – эстрадная певица. Поет в ресторанах, иногда дает концерты. Репертуар – русские, еврейские, американские песни. Они считают, что дочь, наверное, в России жила бы лучше. Ленинградская филармония – элита. Здесь круг общения не тот.

Я взяла бланки для рекомендательных писем, отпечатала начисто, получила подписи, отксерокопировала списки программ во всех досягаемых штатах. Выяснила, что дешевле всего по Америке путешествовать автобусом. Созвонилась с Ховардом. И поехала в Кливленд, посмотреть, что можно сделать там.