По чуть-чуть… - [11]

И я ушел. Я был зол, как собака, потому что в глубине души у меня самого зрело подозрение, что Арсений в чем-то прав. Что ходить-то? Вон она, стоит себе. В конце концов, можно вернуться сюда зимой. Тут зимой холодрыга небось. Плюс сорок пять, не больше. А сейчас по жаре, глупость, конечно...

И тут на меня упала тень. Сначала, я решил, что у меня потемнело в глазах и это обморок. Но тень была настоящая. Я её даже хорошо видел на песке. Она была большая и какая-то неровная, как здоровенное кривое пятно. И от неё пахло. Очень странно пахло. Вероятно, подумал я – это облако. Такое наползло вонючее египетское облако. Я поднял голову, чтобы посмотреть на это облако и остолбенел.

Это было не облако, это был верблюд. То есть я видел пару раз верблюда в зоопарке, когда водил туда маленького Артёмку, но чтобы так, лицом к лицу!

Верблюд был большой и какой-то весь потёртый, как старый облезлый ковер. Он был спокоен, как сфинкс. Огромные глаза его с длинными ресницами смотрели до ли вдаль веков, то ли в глубь ушедших столетий. Всем своим видом, он давал понять, что помнит не только Хеопса и Аменхотепа, но и те времена, когда не было тут не только этих пирамид, но самой пустыни тоже. И он своей невозмутимостью ужасно был похож на Арсения. Ему было плевать на жару и на сфинкса, и он всё время жевал что-то, вероятно, мятный леденец. Правда, Арсений не так пах.

Тут же рядом соткался сморщенный погонщик, закутанный в чем-то похожем на грязно-белую простыню и чалме, сильно смахивающей на давно нестиранное полотенце. Весь он был вырезан словно из эбенового дерева, и красно-коричневое лицо его сияло от счастья.

Сразу было видно, что я его потерянный то ли сын, то ли внук, которого он искал всю жизнь вместе с этим верблюдом, и вот, наконец, слава Осирису, нашел тут у великой пирамиды.

Он бы заплакал от счастья, но он не знал, есть ли у меня деньги. Сдерживая слёзы радости от долгожданной встречи, он тут же предложил мне покататься на верблюде всего за десять фунтов. Вообще, сказал он, задыхаясь от счастья, это стоит двадцать пять, но мне, как его любимому внуку-сыну, он делает скидку. Говорил он на жутком английском, пришепётывая, заикаясь, и вставляя слова на арабском, и по началу я решил, что он хочет продать мне верблюда. Видимо испугавшись, что я откажусь, он стал обнимать меня, целовать в плечо и бормотать бесконечно, как молиться – «десять фунтов», «десять фунтов», «всего десять фунтов»... Потом он отпрянул, задрал голову вверх, крикнул «десять фунтов», пал на колени, вскочил и стал кланяться мне, повторяя «десять фунтов», «десять фунтов»... При этом, что меня поразило ещё больше, верблюд пал на колени тоже. Погонщик уговаривал меня так, как будто от этого зависела его жизнь и, если я откажусь, он немедленно покончит с собой, ударившись головой об пирамиду. Было ясно, что этот бесноватый старик принял меня за фараона, только что лично вышедшего наружу, чтобы покататься на его верблюде, поскольку его собственный сфинкс давно уже окаменел.

От жары и от его бесконечного бормотания и выкриков, у меня потемнело в глазах. Мне уже и самому стало казаться, что если я и не сам фараон, то уж точно его младший племянник или старшая жена. В конце концов, десять египетских фунтов не такие уж большие деньги и я согласился.

Он подвел меня к лежащему верблюду, обнимая за талию, чтобы я не сбежал, а когда я дал ему десять фунтов, он поднял меня на руки и посадил в седло. Я никак этого от него не ожидал. Я вешу восемьдесят пять, а он, ну максимум пятьдесят, но он меня поднял. Видимо, за пятнадцать фунтов он мог бы поднять и меня, и Арсения, а за двадцать и верблюда тоже. То, куда он меня усадил, не было седлом в истинном понимании этого слова. Это был стул или скорее даже кресло. Как оно держалось на горбе этого животного, я понятия не имею. Или было прибито к нему, или он с ним родился. Горб у этого животного был один. Второй, вероятно, отсох или отвалился от жары. Я тут же подумал, что если бы горбов было два, а Арсений согласился бы залезть сюда со мной, то сейчас мы бы сидели друг за другом, как велосипедисты на толстом вонючем тандеме. Кресло было пыльное и старое, как верблюд, и над ним возвышался такой же старый в прошлом зонт от солнца. От древности само покрытие зонта высохло и превратилось в прах, остались только высокая стойка и растопыренные вокруг металлические прутики, на которых раньше, видимо, и держалось само покрытие. Прутики мало защищали от солнца, но если бы их не было, я бы сгорел до костей. Так, по крайней мере, уверял погонщик, требуя за зонт еще два фунта. Я дал, чтобы не сгореть.

В ту же минуту в Египте случилось жуткое землетрясение, силой, как минимум, восемь балов по шкале Рихтера. Кто этот Рихтер, я не знаю, но тряхануло здорово. Сначала меня бросило назад и я влип в спинку кресла. Затем с еще большей силой вперед, и если бы я не вцепился в подлокотники, меня бы выбросило к чёртовой матери. Затем меня вдавило в сидение и так шарахнуло вверх-вниз, что хрустнул позвоночник.

Когда пыль рассеялась, я понял что это было. Это было не землетрясение. Это встал верблюд.